Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию

Французы внесли решающий вклад в формирование прометеевской культуры. В той мере, как они в этом участвовали, они по своей сущности схожи с другими народами Европы – кроме Испании – в частности, с немцами и особенно с пруссаками. Однако несомненно, что французы и немцы не только часто слывут противниками, но и сами считают себя таковыми. Значит, у французов должны быть какие-то примечательные свойства, которые приводят их в противоречие с германством и даже с самим архетипом прометеевской культуры, – и это так и есть. Прежде всего французам недостает жесткой предметной деловитости. Правда, они тоже не распускают своих инстинктов, как это обычно во вред себе делает русский. Француз не доверяет страстям и боится разрядки. Но он их просто ставит «под надзор», без того, чтобы безжалостно умертвить их, как это делает пруссак. Француз ценит «victoire de soi même», стремится к équilibre и mesure[408], но не терпит немецкой оледенелости чувств. Француз более сердечный человек. Поэтому русский почувствует к нему большую симпатию, чем к немцу. Немец говорит о своей душе, а у француза есть душа, что проявляется в тепле семейной жизни, в манерах повседневного общения, но также и в большом числе преступлений на почве страстей или в том высоком ранге, который у него занимает психология и психиатрия. Француз чувствителен до сентиментальности. В нем, как говорит Оливье, герой Роллана, есть «что-то от женской души, которая всегда должна любить и быть любимой – это плющ, который цепко обвивается». Первым адвокатом души, которой угрожает опасность прометеевской культуры, был француз – Руссо.

Западная культура трезва и лишена чувства прекрасного. Из-за нее облик земли стал безобразным. И здесь второе достоинство французов – в том, что они, вопреки этой культуре, сохранили красоту. В этом смысле они – духовные потомки эллинов, хотя в остальном – наследники латинства. Они мастера по всем вопросам прекрасной формы, непревзойденные в манерах. Им обязана Европа утонченностью своих нравов, мерками общественного поведения. Вся сущность культуры заключена для них в придании всему формы; красота формы облагораживает и достижения их философии. В то время как немецкий ученый не придает особого значения элегантности стиля или вовсе избегает этого, считая подозрительным и ненаучным, француз не может себе представить, как истина может довольствоваться безобразными одеждами. То, что открывается в неизящной форме, не может быть истинным! Даже в религиозной сфере потребность в прекрасном дает себя знать. Книга Ренана «La vie de Jésu»[409]только потому имела в просвещенной Франции сенсационный успех, что Евангелие в ней эстетизировано, а путь на Голгофу усыпан розами.

Добродетелью, которая больше всего импонирует иностранцам во французе, является его вежливость. Слово politesse[410] первоначально означало полированность, гладкость поверхности, отсутствие шероховатостей, мешающих течению жизни. Но в этом слове есть и нечто большее. Оно выражает минимум уважения, которое оказывают ближнему. (Немец не признает даже этот минимум.) Французская вежливость – формальная сторона любви к ближнему, «евангелие хорошего обхождения». Как и многое другое, француз облекает в эту форму и мысль о братстве. Хотя politesse – добродетель не первого разряда, она все же необычайно благотворна в повседневном быту, ибо лишает его многих жестких сторон.

Кто видел Францию, Париж с его древними строениями, венец величественных замков вокруг столицы, маленькие уютные уголки в провинции, кто любовался парками этой страны, кто наблюдал ее обитателей, мирно сидящих и болтающих по вечерам у своих домов, у того создается впечатление: это не XX, и даже не XIX век, это – отзвук древних времен. Французская культура – это часть барокко, сохранившаяся до наших дней. Поэтому приметой французской жизни является всматривание в прошлое. Оглядываясь на прошлое, француз отдыхает от забот о будущем. Он любит созерцательность, поскольку любит смотреть назад. И его сильное чувство превосходства тоже питается прошлыми достижениями, а не верой в свое призвание в будущем. Француз и сегодня все еще живет, как во времена своей революции. В том, что произошло с тех пор, он внутренне не участвовал. В мчащуюся вперед эпоху индустрии и техники он вступил только разумом, не сердцем. Франция – страна крестьянская; ее жителям, особенно в провинции, свойственна степенность крестьянина, который думает продолжительными отрезками времени, от урожая до урожая. У француза несравненно больше времени и больше досуга, нежели у немца или англосакса. Если вы увидите в Париже загнанных людей, знайте: это проезжие немцы. Француз – человек прошлого, но он не удерживает его только искусственно в своей памяти, а живет им; он живет так, как жил раньше. О новой истории и о сегодняшнем положении дел в мире он судит мерками 1789 года. Мировой экономический кризис представляется ему продолжением грехов и ошибок ancien régime[411]. Завершение революции, как ему кажется, покончило бы и с этим кризисом.