Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию

Чем болезненнее ощущается раскол между двумя мирами, тем трагичнее становится жизнеощущение испанца. Философствование Унамуно – сплошной монолог о трагическом жизнеощущении. Из апокалипсического помрачения вышла уже инквизиция. Она была испанским ответом на начало неиспанского эона. Она была грандиозной попыткой вернуть Европу силой на путь истинный. Методами нового времени она боролась за идеалы прошлого, став своего рода страшным судом в руках человека. Глубокая надломленность испанской души проявляется в соединении благой цели с неблагими средствами. Во имя религии любви пылают костры. Вспомним также, как жестоко пытались русские во имя Христа русифицировать другие народности![435] Когда заболевает человек культуры конца, он везде являет собой одну и ту же картину: с Богом на устах он совершает самые кровавые жестокости. Какое безумие верить в то, что благая цель освящает дурные средства! Наоборот: дурное средство оскверняет благую цель.

На пороге прометеевской эпохи испанец, смертельно раненый в своем вселенском чувстве, борется за единство христианского сообщества вплоть до явного преступления. И чем бесперспективнее борьба, тем пассивнее он поддается атеизму. А когда человек культуры конца становится атеистом, он тут же превращается в нигилиста, бунтовщика против Бога и мира. Он не просто проходит мимо церкви, а – поджигает ее. Только в России и в Испании мир стал свидетелем организованного осквернения храмов. Только эти два народа вот уже в течение столетия пытаются выродиться в сборище нигилистов. Общим для них является насильственность, с которой они разрушают старое, насаждая на его месте новое или вообще ничего. Подобно русскому существует испанский нигилизм – форма, в которой согрешают отчаявшиеся рабы Божии. Он характеризует конец пути, ведущего от уныния к неистовству и безумию. В диком разрушении получает свою разрядку мировая скорбь веков, скорбь всякой культуры конца – от того, что она пока пребывает в этом мире, мире ничто. Это ведет к интимной близости к смерти. Отсюда приверженность испанцев к черепу как символу, радость при виде пляски смерти и торжественных похорон (особенно пышных по кончине Карла V); viva la muerte испанских революционеров, звучащее как vive la mort[436] Герцена. Смерти посвятил Филипп II свои Эскориал – самое грандиозное сооружение на испанской земле. Едва ли у испанцев есть свадебные стихи, в которых не скользила бы мысль о смерти. Поскольку страдание приближает к смерти и к освобождению, испанец, как и русский, с наслажденьем предается страданиям. Мученичество – самое горячее желание Киприана в «Еl mágico prodigioso»[437] Кальдерона. Измученная, лишившаяся Сына Богоматерь становится излюбленной темой искусства. Скорбящая Мария – вот типичная испанская Мадонна, а не красавица с ребенком на руках. Человек культуры конца смотрит на мир как на ничто.

Пока он верует, за этим ничто открывается вечность. Как только теряет веру – за этим ничто мира разверзается абсолютное ничто. Ответом души на это зрелище становятся ненависть и жестокость. Есть два художника, которые обозначают в истории своих наций момент вырождения мессианизма в нигилизм: это Гойя и Верещагин. Они появляются на одной и той же стадии заболевания своих народов. По форме они реалисты, по содержанию своих творений – нигилисты. Оба еще обращаются к религиозным темам, но в них эти живописцы проявляют себя слабее всего. Мастерами они становятся, когда изображают смерть и убийство. Гойя изображает расстрел испанских мятежников, Верещагин – казнь через повешение русских нигилистов, распятие древнерусских мучеников, убийство индийских сипаев. Ужасные Desastres de la guerra[438] (1809) Гойи соответствуют иллюстрациям к Балканской войне (1877) Верещагина. Столь дьявольские видения, как у Гойи, могли бы зародиться еще только в нигилистически опустошенном мозгу русского. Что за блажь: изображать женщину, вырывающую у повешенного зуб! (Мотив, словно из новеллы Андреева.)