Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию

Беззаветности своей души русский обязан двумя дарованиями, которыми в такой степени не обладает ни один другой народ: это способность к языкам и мимический талант. Он усваивает иностранные языки не так, как европеец, а методом подражания. Он, как дети, учится не языку, а учится говорить. Он не запоминает вокабулы (отдельные слова и обороты речи), а вживается в чужой язык как целое. И в этом также проявляется русская тяга к целостности. Актерское дарование русских – выше всех сравнений. Кто ни разу не видел русского театра, тот даже не представляет себе, какое прямо-таки сакральное воздействие может исходить со сцены. Русские не играют свои роли – они живут в них с безыскусной естественностью, которая захватывает зрителя. По сравнению с русским сценическим искусством европейское, даже в высшей точке своих достижений, кажется чем-то искусственным, даже дилетантским. Актер-европеец не может забыть о своем «я». В своей игре он такой же эгоист, как и в жизни; ему важно показать себя. (Убитый Валленштейн не в силах дождаться, когда его вызовут на авансцену, чтобы стяжать аплодисменты.) У русских такого нет. Какое волшебство благородной чистоты и задушевности царит в русском театре (если это не искажено политической тенденцией)! Московский художественный театр Станиславского (вплоть до 1917 года – лучшая сцена в мире) – нечто куда более возвышенное, нежели костюмерная суета Парижской оперы или оглушительная патетика Байрейта[174], этой ярмарки тщеславия. Кто захочет заняться национально-психологическим исследованием этого вопроса, тому следовало бы сначала посмотреть немецкий фильм на «русскую» тему и сразу после этого – один из русских фильмов. (В Восточной Европе есть города, в которых еще возможно получить такое удовольствие.) Какое будет невероятное различие – несмотря на совпадение темы и среды! Как педантично, самоуверенно и холодно играют немцы – и как просто и вдохновенно русские! Противоположность двух наций проявляется в каждом жесте исполнителей.

Прометеевский человек, исходя из своего «точечного» чувства, обладает специализирующим видением; русский же, исходя из своего чувства всеобщности, обладает универсальным видением. Первый переносит свое изначальное переживание – противоположность между я и миром – во всю картину мира. Он не видит «органической целостности жизни» (Киреевский), а лишь единичные вещи, точки, в лучшем случае – сумму точек. «Точечное чувство» направляет взор на частности и прочно удерживает его на них. Это рождает миниатюрный порыв – человек радуется малому и единичному. Из этого возникает основательность, но и мелочность, которая лишает широты кругозора и понимания единства бытия. Все проявляется в противоречии: Бог и мир, «я» и мир, политика и культура, истина и красота, вера и знание, жизнь и учение. Перед властным взором боязливо планирующего человека Вселенная распадается на бездушные, враждебные друг другу части, в то время как перед любящим взором отдающегося ей человека она соединяется в гармоничное целое. Он обретает изначальное доверие в своем мире, которое и предопределяет отношение к миру. К господству приходят только через разделение, к целостности – только через самоотдачу. Сущность европейца в духовном плане – анализ, в этическом – протест и борьба; сущность русского в духовном плане – синтез, в этическом – согласие и примирение. Человек с «точечным» чувством видит лишь осколки, несовершенное, ищущее своего мастера-оформителя. Человек с чувством всеобщего предугадывает совершенство, смиренно пред ним склоняясь. Следовательно, от основополагающей духовной установки зависит то, склонен ли человек к специализированной науке или к универсальности. Специализация предполагает человека властного; целостность созерцания – человека смиренно религиозного.

Европейцу чуждо ощущение целостности. Он путает ее с полнотой, поскольку воспринимает целое лишь как сумму его частей. С точки зрения единичного он пытается через множество пробиться к всеобщему, с трудом отвоевывая у него кусок за куском. (Фауст: «Я знаю много, но хотелось бы знать все».) Но универсальность не есть что- то количественное. Она состоит не в том, чтобы знать как можно больше, а в том, чтобы видеть взаимосвязь вещей. Универсальный человек не стремится к познанию всего, для него важнее познать самое существенное. Целостность открывается ему однажды и навсегда – в блаженный миг Божией милости. Он способен пережить единство изначального духовного состояния, в котором нераздельно сливаются поэзия, наука и религия.