Европа нового времени (XVII—ХVIII века)

Французская буржуазия в XVII в. была глубоко роялистской. Опыт гражданских войн XVI в. убедил ее в неосуществимости программы муниципальной автономии; в то же время правительство с конца XVI в. стало исповедовать принципы меркантилизма, и еще слабая на мировой арене буржуазия осознала свою зависимость от поддержки абсолютистского государства. Разумеется, это не значит, что между буржуазией и правительством не существовало противоречий — особенно в годы тяжелых войн, сопровождавшихся введением новых налогов, — но это были противоречия временного характера, и осознавались они именно как противоречия с правительством, с министрами, а не с монархией. Но и в этих случаях на роль руководителя антиправительственных движений французская буржуазия не претендовала.

Сторонники трактовки Фронды как неудавшейся буржуазной революции исходили из того, что являвшийся ее организационным центром на первом этапе движения Парижский парламент (а на местах провинциальные парламенты) представлял высшую прослойку буржуазии, «чиновную буржуазию». Новейшие исследования опровергают это представление. Высшие французские должностные лица были особым социальным слоем в составе дворянства («дворянство мантии»). Должность советника Парижского парламента автоматически давала дворянство, но редко возникала необходимость пользоваться этим средством одворянивания: подавляющее большинство парламентариев уже были дворянами к моменту приобретения должности, а к тому ручейку, который все же притекал в корпорацию из третьего сословия (за счет покупки должностей финансистами и их родственниками) Парижский парламент относился резко отрицательно и всячески старался его перекрыть.

«Дворянство мантии» осознавало свою корпоративную солидарность и выработало систему воззрений, соответствовавшую его представлениям о собственном высоком месте в обществе. Связанная с охраной корыстных кастовых интересов, эта идеология в то же время поддавалась «облагораживанию», у некоторых парламентариев вполне искреннему: они считали себя хранителями законности, обязанными проявлять гражданское мужество при ее защите, — разумеется, не переставая при этом быть верными слугами монархии. Королевский адвокат Парижского парламента Омер Талон в годы Фронды сравнивал короля с солнцем, а парламент с облаками: солнце, податель всех благ, не обижается на облака, которые иногда заслоняют от него землю — ведь если бы этого не было, все на земле было бы сожжено.

Почему же парламент и другие высшие судебные палаты, созданные как органы монархии и верно ей служившие, смогли на время возглавить антиправительственный лагерь? Потому что в тяжелой обстановке разорительной Тридцатилетней войны остро встал вопрос о путях развития французского абсолютизма. Парламенты представляли исторически выверенный, постепенный путь укрепления абсолютизма в рамках традиционной законности — через судейские корпорации. Но были и другие возможности, которые в военных условиях оказывались наиболее эффективными и соблазнительными. При Ришелье на местах усилилась роль интендантов, исполнявших специальные королевские поручения и целиком зависевших в этом качестве от правительства. Они получили право не только следить за взиманием налогов, но и взять в свои руки само их распределение, оттеснив от исполнения этой функции традиционные местные учреждения (финансовые бюро).

А так как денег требовалось все больше и доставать их надо было быстро, правительство в центре и интенданты на местах все шире пользовались услугами финансистов. Последние давали деньги взаймы под проценты, далеко превышавшие официально разрешенную норму. Чтобы расплатиться с ними, не признаваясь открыто в этом правонарушении, финансовой администрации приходилось придумывать якобы полученные государством займы, платить по этим дутым займам вполне реальные «проценты», потом имитировать выкуп этих «займов» и т. п. Широко применялись и платежи кредиторам из фонда секретных расходов. Для проведения этой политики снова и снова повышались налоги.

Хищения достигли крайней степени, деньги текли в карманы финансистов и руководителей финансового ведомства. Скромному парижскому рантье, лишенному протекции, приходилось годами ждать, пока он получит от государства свои законные проценты, но влиятельный финансист мог, скупив по дешевке рентные обязательства у этой «мелюзги» и приписав их к «хорошим», еще не истощенным фондам, получить огромную прибыль. Контакт с финансистами позволял монархии меньше считаться с возражениями высших судебных палат, регистрировавших финансовые эдикты; поэтому для «дворян мантии» финансисты были такими же приспешниками деспотизма, как и интенданты. Лозунги борьбы с хозяйничаньем финансистов, упразднения интендантов и вообще наведения порядка в управлении страной легли в основу политической позиции Парижского парламента на первом этапе Фронды, в годы так называемой «парламентской Фронды» (1648–1649). Они обеспечивали ему популярность у измученного войной и поборами народа.