Европа в пляске смерти

«Когда-то, еще в мирные времена, — говорит сотрудник „Journal de Genève“, — я часто посещал Берлин. И всякий раз я с одинаковым изумлением констатировал необычную оживленность улиц, плотность толпы и вместе с тем удивительный порядок, с которым совершалось движение трамваев. Главные улицы были буквально запружены народом, а мостовые стонали и дрожали от грохота проходящих автобусов, автомобилей и ломовых телег. Можно было подумать, что это шумное оживление Парижа — единственное, впрочем, сходство, на которое может рассчитывать город Гогенцоллернов¹. Кропотливая чистота улиц, кротость толпы, готовой повиноваться одному повелительному жесту полицейского, медленный, но непрерывный марш пешеходов, деревянная выправка офицеров — все это вместе взятое составляло характерный ансамбль, невольно запечатлевающий в памяти живой образ северной столицы.

Сейчас я ожидал найти в нем глубокую перемену. Однако на взгляд поверхностного наблюдателя незаметно никакого изменения, оживление улиц не кажется ни уменьшенным, ни замедленным. Трамваи следуют один за другим с прежней правильностью, и сложное созвездие „Potsdamer Platz“, где перекрещиваются, удваиваются и запутываются восемь линий, все также вызывает чувство мучительной неуверенности, умеряемой авторитетом полицейского, останавливающего одним жестом или даже взглядом автобусы, трамваи и прохожих.

Я медленно, шагом пробираюсь по этой нескончаемой Лейпцигштрассе, знаменитой в Берлине тем, что на ней высятся дворец палаты господ и импозантные магазины Вертгейма, регулярные ликвидации которого доставляют столько радости берлинским женщинам, жадным до всяких „оказион“. Магазины, высокие, суровые стены которых украшены наполовину не обтесанными статуями, буквально запружены толпой. Гиганты швейцары отворяют и затворяют двери. Около выставок давка. Последняя новость имеет ошеломляющий успех. Это огромная витрина, на которой при помощи разрисованных полотен и солдат из картона представлен немецкий бивуак, где-то в Бельгии или во Франции. Одетые в серое солдаты, вышиной в 30 сантиметров, имеют сложные и смешные в своей суровости позы. Вот, например, группа курящих трубки. Они засели в чем-то вроде шалаша, сделанного из ветвей и покрытого сверху соломой. Вот другая группа приготовляет пищу, и на огне, представленном красной электрической грушей, дымится суп, дым представлен паутиной ваты, спускающейся сверху. Вот уланский патруль верхом на игрушечных лошадях с колесами. Между ними крестьянин, взятый в плен. Руки его связаны за спиной. В одном углу, немного в стороне, офицеры с моноклями в глазах изучают карту. А на заднем плане виден часовой в своей серой шинели с ружьем на плече, смотрящий вдаль, туда, где нарисованный на полотне дым должен изображать деревни в пламени.

Это грубое построение пользуется бешеным успехом, могу смело сказать — „колоссальным“. С утра до вечера не менее ста человек толпится, давя друг друга, на пространстве 20 метров, чтобы полюбоваться этим шедевром. И мамаши проталкивают своих детей в первые ряды, чтобы показать им солдат в сером, курящих трубки.

Витрина по соседству пользуется не меньшим успехом. Здесь разложены рождественские игрушки. Скоро они будут покачиваться на зеленых свежих ветвях зажженной елки в теплых радостных жилищах, в то время как детские голоса будут петь „О, Танненбаум! О, Танненбаум!“

Но в этом году немецкие детишки не получат столь дорогих нашему прошедшему детству ящиков с подарками, книг с описанием путешествий, снабженных фантастическими иллюстрациями, мирных кроликов или не менее евангелических барашков. Нет, им подарят, без сомнения, эти сверкающие остроконечные каски или эти ружья, кирасы и пушки, которыми сверху донизу унизана бесконечная выставка.

Год войны — благословенный год для мальчиков только, конечно, так как девочки, как и в обычное время, будут довольствоваться своими светловолосыми куклами и принадлежностями хозяйства. Уже сейчас можно встретить на улице малютку, можно сказать, не выше вершка ростом, одетого в серую униформу и украшенного остроконечной каской. Если мальчик носит при этом очки для исправления глаз, можно вполне подумать, что это старик, ставший совсем маленьким.

Парфюмерные магазины кажутся относительно пустыми. Не из патриотизма ли парфюмеры сняли с витрин красивые флаконы, наполненные цветочными эссенциями, чудные парижские флаконы, отделанные, как бриллианты, и скрывающие за своими блестящими гранями квинтэссенции цветов Грасса и Ниццы? Нет, патриотизм не имеет ничего общего с этим исчезновением. Это война сыграла с вами дурную шутку, немецкие женщины, у вас не будет больше знаменитых французских духов Пиве и Галле, потому что их вообще нет больше в Германии.