Европеец

В Москве И. Киреевский поступает на службу в главный архив Иностранной коллегии и сближается с кругом, который принято называть «архивными юношами» (Д. В. Веневитинов, В. П. Титов, С. П. Шевырев и другие). «Архивные юноши» составили костяк «Общества любомудрия». Ценные сведения об облике и мироощущении будущего критика содержат «Записки» его близкого друга А. И. Кошелева. Они позволяют, в частности, составить достоверное представление об отношении Киреевского и его единомышленников к декабристам и их реакции на разгром восстания. Кошелев рассказывает о вечере, проведенном им в феврале или марте 1825 г. у М. М. Нарышкина. «На этом вечере были: Рылеев, кн. Оболенский, Пущин и некоторые другие, впоследствии сосланные в Сибирь. Рылеев читал свои патриотические думы; а все свободно говорили о необходимости — (d'en finir avec ce gouvernement67*. Этот вечер произвел на меня самое сильное впечатление, и я, на другой же день утром, сообщил все слышанное Ив. Киреевскому, и с ним вместе мы отправились к Дм. Веневитинову, у которого жил тогда Рожалин, только что окончивший университетский курс с степенью кандидата. Много мы в этот день толковали о политике и о том, что необходимо произвести в России перемену в образе правления.

Далее мемуарист говорит о «потрясающем действии», которое произвели на него и его единомышленников «известия о 14 Декабре». «Архивные юноши» жадно ловили слухи об «огромном заговоре», о том, что «Ермолов также не присягает и со своими войсками идет с Кавказа на Москву. Эти слухи были так живы и так положительны и казались так правдоподобными, что Москва или, вернее сказать, мы ожидали всякий день с юга новых Мининых и Пожарских. Мы, немецкие философы, забыли Шеллинга и комп., ездили всякий день в манеж и фехтовальную залу учиться верховой езде и фехтованию и таким образом готовились к деятельности, которую мы себе предназначали». Эти сведения подтверждаются и другим мемуаристом, также рассказывавпгам, что Веневитинов вместе с Кошелевым и И. Киреевским занимался фехтованием и верховой ездой «в ожидании торжества заговора в южной (второй) армии и в надежде примкнуть к мятежникам в их предполагаемом победоносном шествии через Москву на Петербург».

Когда по стране прокатилась волна арестов, молодые любомудры, по свидетельству Кошелева, «менее страдали, чем волновались, и даже почти желали быть взятыми и тем стяжать и известность, и мученический венец. Эти события нас, между собою знакомых, чрезвычайно сблизили и, быть может, укрепили ту дружбу, которая связывала Вепевитиновых, Одоевского, Киреевского, Рожалина, Титова и меня». Но своего апогея сочувствие декабристам достигло, когда стал известен приговор Верховного суда: «Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, — нет возможности: словно каждый лишался своего отца или брата».

А. А. Елагин был другом и сослуживцем декабриста Г. С. Батенькова, которому всеми силами стремился помочь и который именно под елагинский кров возвратился после многолетнего заключения. «Он невинен! Точно невинен! — писала о Батенькове А. П. Елагина. — Чего он желал, того желать должен всякий благомыслящий человек». По-видимому, она обращалась к Жуковскому с просьбой помочь Батенькову или справиться о его положении, и именно на эту просьбу Жуковский отвечал ей 26 апреля 1826 г.: «О Б. нечего сказать доброго. В точности обстоятельств не знаю, но слухи не утешительные».

Елагины пытались облегчить участь и других участников восстания: И. Д. Якушкина, М. А. Фонвизина. Царская расправа вызвала у них гнев и негодование. Накануне коронации Николая I А. П. Елагина писала Жуковскому: «Завтра царь въезжает в Москву — я увижу вашего воспитанника и как бы рада была радоваться! Но строгое осуждение растерзало мое сердце, кругом меня отчаяние, стон; матери, жены, братья — все в жестокой скорби». Не приходится сомневаться, что эти чувства владели и душой Киреевского. Такой была атмосфера, окружавшая 20-летнего Киреевского.