Европейская часть

"Рулет московский черкизовский!" - объявляет Коля, поясняя: "Моя завернула, ну с Геленджика, которая на "Красной Талке" бухгалтером". Виталий реагирует: "Поедем на Талку, кинем палку", - снова общий добродушный смех. По последней шампанского и - с облегчением возврат к "Смирнову", под рулет. Коля раскладывает ломти веером на красных буквах "б" и "у". Пикник благостно движется к сумеркам, беспокоят лишь летучие клещи, с ноготь, серые с зеленоватым отливом - красивые, как все здесь.

Овеществление имени происходит без спросу. "Абрау-Дюрсо" - одно из ярких пятен в памяти. На теплоходе с этим неясно волнующим названием приплыл в Новороссийск зайцем из Поти, стремительно выпил три литра черной "Изабеллы" из цистерны у морского вокзала, переночевал за два рубля на чердаке и отбыл наутро в Ялту с канистрой вина на том же "Абрау-Дюрсо", уже с правом на палубное место. Канистру прикончил по случаю своего двадцатипятилетия со случайными одесситами, и в этот юбилей, выпрыгивая по низкой дуге, вровень с кораблем шли сотни дельфинов.

Когда воспоминания сгущаются в абзац, получается Александр Грин с Зурбаганом и алыми парусами, хотя вино оставляет тупое похмелье и несмываемые пятна, на чердаке душно и колется тюфяк, волосы и ботинки в новороссийской цементной седине, команда не уважает и гоняет от борта к борту. Все равно, конечно, - Грин, уж какой есть. Какой был.

Фирменный поезд "Ярославль"

"Скорый поезд повышеннной комфортности "Ярославль" отправляется через пять минут". Поверх высоких спинок мягких кресел переброшены парикмахерские салфеточки. Банку пива можно поставить на серый с разводами столик. Телевизоры над головами, как в самолете, крутят два фильма за рейс: сперва про американского киллера, потом про своего - "Брат". Уютно разместились пассажиры напротив. Мама с изможденным гуманитарным лицом и хорошенькой дочкой. Та закидывает ногу за ногу, складка бедра над мягким сапогом будет тревожить до Москвы, какой там кроссворд. И еще: где пальто этой тетки в плоском сером берете и шерстяной плиссированной юбке? Не так же она пришла на вокзал. Вот мамино бежевое пальто, вот дочкина желтая шубка, а теткино где? Все волновало нежный ум.

На перегоне Александров-Сергиев Посад через вагон проходит бритый наголо мужчина, одетый с претензией - не по-ярославски даже, а по-тутаевски, по-мышкински. На нем огромные белые кроссовки, шаровары с фальшивой нашлепкой "Адидас", длинная красная куртка на молнии. Он кладет полупустой рюкзак на полку над мамой с дочкой. Минуту неподвижно смотрит в экран. Там брат готовит очередное мочилово. Из телевизора поют: "Прогулка в парке без дога может встать тебе очень дорого, мать учит наизусть телефон морга, когда ее нет дома слишком долго". Бритый страдальчески морщится. Мука непонимания на лице, где бегло намеченный лоб быстро переходит в надбровные дуги и в нос. Мерцают глазки. Он разворачивается и уходит в дальний тамбур.

За окном - среднерусская зимняя графика, железнодорожный монохром. Внутри - цвет, свет, уют. Галдит кино, пропуская в паузы вагонный говор: "Очень тут культурно... Между первой и второй, как говорится... А что, там нормальное снабжение... Ну значит, за все как оно есть хорошее...". Тетка в берете поглядывает на свисающую зеленую шлейку рюкзака и произносит громким шепотом: "А чего он сюда поставил, а сам туда ушел?". Ошеломленное молчание. Дочка нервно подтягивает сапоги, мама говорит: "На Пушкинской тоже никто не беспокоился". Вызывают охрану. Приходят двое в сером с флажками в петлицах, спрашивают, как выглядит хозяин рюкзака, тетка пригоршней обозначает у лица конус, получается похоже. Охрана уходит, скоро возвращается, важная, по-балетному медленно приволакивая ноги. Держась подальше от рюкзака, охрана сообщает: "Все в порядке, он говорит, там морковка".

После Сергиева Посада за окном становится совсем темно, в вагоне еще уютнее от тепла и тихого звяканья. В телевизоре поют: "На городской помойке воют собаки, это мир, в котором ни секунды без драки". Брат стреляет в упор, еще раз, еще. Тетка в берете пытается прощупать рюкзак, толстые пальцы едва пролезают сквозь прутья полки, ничего не понять. "А чего он сюда поставил, а сам туда ушел?" - громко говорит тетка. Дочка одергивает на бедрах короткую лиловую юбку, мама произносит: "На Пушкинской тоже никто не беспокоился".