Европейская классическая философия

Уолстонкрафт доказывала равенство мужчины и женщины с опорой на понятие «стандарт». Это слово в английском языке сначала значило «правильный образ жизни», но во второй половине XVIII века стало употребляться в философии в смысле «правило, норма». Например, Адам Смит (1723–1790) пояснял сходство между этикой и искусством тем, что и там, и там есть «стандарт», определенная всеми признаваемая норма, к которой можно долго приближаться, но от которой ни в коем случае нельзя отдаляться. В отличие от канона, который доступен только мастерам, а зрителями воспринимается интуитивно, стандарт, наоборот, был близок «здравому смыслу», иначе говоря, зрители должны были понимать не хуже, чем мастера, что можно, а что нельзя. Поэтому стандарт должен был быть сформулирован как можно проще и прямее, чтобы его приняла широкая публика. Уолстонкрафт в этом смысле говорит о «стандарте добродетели», который общий для всех людей, для мужчин и для женщин. Поэтому нельзя сказать, что мужчине положено быть только «сильным», а женщине – только «красивой» – ведь, в конце концов, мужчина и женщина движутся к одним и тем же нравственным целям.

Но, возразит иной, женщины ведь всегда эмоциональнее мужчин, а значит, настоящего нравственного равенства нет. На это Уолстонкрафт отвечала, что чрезмерные эмоции в женщинах развились исторически, потому что мужчины часто бросали женщин, часто их предавали или вели себя недостойно. Если бы мужчины действовали разумно, то и женщины были бы не менее разумны, и вместо чрезмерной чувствительности в них было бы прекрасное чувство.

Но как достичь равенства мужчин и женщин, если мужчина, скажем, отправляется на заработки, а женщина остается на хозяйстве? Тогда опять же каждый развивает свои навыки, и навыки мужчины важнее для выживания семьи, чем женские? Уолстонкрафт не теряется: если бы мужчины и женщины вместе получали образование, то семьи были бы только крепче. Пусть в совместной школе все равно девочкам будут преподавать шитье, а мужчинам – навигацию, они увидят, что каждый умеет, и, значит, смогут поддерживать друг друга в любых делах. Раздельные школы, по мнению Мэри, ведут к безумию: мужчины становятся эгоистами, а женщины впадают в истерику, как только сталкиваются с неподъемными трудностями. Совместная школа должна приучить к содружеству, к помощи в сложных ситуациях, благодаря чему институт брака впервые получит свой настоящий смысл – любви, не знающей упреков и не признающей их.

Уолстонкрафт стоит у истоков великого движения женской эмансипации, имевшего сторонниц, в том числе в нашей стране, например раннесоветская деятельница Александра Коллонтай. Идеи Уолстонкрафт важны в наши дни. Например, у нас часто различия в привычках и умениях между мужчиной и женщиной возводят к древнейшим временам, когда мужчина охотился, а женщина вела хозяйство, и поэтому мужчина бесхозяйственный, а женщина – плохой охотник. Но на самом деле в древнейшие времена кормильцами как раз часто были женщины, потому что охота не так часто была успешной, в отличие от собирательства, а мужчина должен был обустраивать жилище, шалаш, охранять его от диких зверей, змей и насекомых, а значит, быть очень хозяйственным. Если мужчина и сейчас чаще выходит из дома – то только потому, что в свое время мужчины оказались во главе политики, стали чаще встречаться, и поэтому мужчина чувствует себя вправе мало думать о доме. Неравенство мужчин и женщин объяснимо исторически, как и неудачные примеры равенства: например, участие женщин в политике в СССР часто сводилось к простому копированию ими мужских привычек, чем к действительному равенству.

Ханна Арендт (1906–1975) была ученицей Хайдеггера, после прихода нацистов к власти, как и многие, оказавшаяся в эмиграции. В чем-то она в своей политической мысли сходилась с упоминавшимся в предыдущей главе политическим мыслителем Карлом Шмиттом, попытавшимся, наоборот, служить новой власти, а в чем-то расходилась и в конце концов смогла его опровергнуть.

Шмитт поставил важный вопрос политической философии: если гражданское общество способно через парламент осудить за измену любого чиновника, то где здесь то равновесие трех ветвей власти, о котором говорил классический либерализм в лице Локка, Юма или Милля? Получается, что побеждать в политике будет не тот, кто стремится к равновесию и договоренностям, но кто умеет больше всех рисковать и предпринимать самые рискованные решительные действия. Тогда современный парламент ничем не отличается от городской коммуны Ренессанса или даже античного полиса, готового казнить ради безопасности, думая, что хотя бы на время при виде такого зрелища казни желания людей застопорятся или даже взбунтуются против преступления. Шмитт рассуждал как человек нового времени, для которого желания существуют вне понятия славы, просто как заражение, при котором один человек заражает другого своей волей.