Европейские каникулы

Главное, выдерживать дистанцию и улыбаться. Профессионализм всегда на первом месте. Она была профессионалом. Никогда не выходила за рамки. Это была серьезная жизненная позиция, позволяющая удерживаться на плаву в этом бешеном мире.

И тем ужаснее было падение.

Доун никогда, НИКОГДА не хотела перевести профессиональные отношения в другую плоскость с клиентом.

Это было совершенно недопустимо. Совершенно.

И, если бы такой фокус провернул кто-то из ее подчиненных, то он вылетел бы в тот же момент с работы с волчьим билетом. Все-таки кое-какой авторитет в профессиональных кругах Мюнхена у нее был.

Но этот американец…

Слишком шумный, такой невыносимо раздражающий, грубый… И чем-то цепляющий.

Доун никогда не цепляли мужчины.

Играя с ними в клубе, она испытывала лишь удовлетворение, в основном от ощущения власти, от прохождения по тонкой грани между болью и удовольствием, от того, что только она эту грань может устанавливать.

Она никогда не увлекалась. И именно поэтому была хороша.

Делать больно, так больно, чтоб позволить партнеру достичь особого, сладкого удовольствия — это целое искусство.

Ударить правильно, так, чтоб не рассечь кожу, а оставить след, ударить туда, куда необходимо, не причиняя ненужных и отвлекающих страданий, создать букет, композицию из ощущений…

И посмотреть в глаза, в финале, в расширенные до предела зрачки человека, испытавшего нереальное, запретное удовольствие, и оттенить остроту, заставив ощутить противоположные по силе прикосновения, эмоции…

Это затягивает, это будоражит, это делает буквально сверхчеловеком.

Но этот американец…

Она никогда никого не приглашала в клуб. Хотя могла бы. У нее были для этого все полномочия.

Но… Не хотелось.

До недавнего времени.

Американец шутил, глумился, изводил. Но это было терпимо. Это было решаемо. Это была работа.

Но он еще и смотрел.

И то, как он смотрел, заставляло хотеть… Хотеть ощутить его в своей власти, посмотреть, насколько крепкая у него спина, насколько нежные у него губы, насколько сладок будет его, упавший на спину и подставивший беззащитный живот в выражении покорности, зверь.

Светлые острые, неожиданно серьезные, глаза отслеживали каждое ее движение, и это было неуютно. Это было странно.

Доун ни единым намеком не дала понять чужаку, что ее хоть что-то встревожило, смутило, заинтересовало.

Но ее встревожило, смутило и заинтересовало.

Перед собой она всегда была честна.

И когда Доун незаметно сунула визитку клуба ему в карман джинсов, она полностью отдавала себе отчет в том, что делает.

Чего хочет.

И когда она увидела его в зале, увидела выражение его лица, когда он наблюдал за ней, за ее ударами, за ее лаской, за ее поцелуем…

Доун поняла, что не ошиблась.

И что он сейчас выйдет, и она, наконец, впервые за все время своей практики, испытает то нереальное ощущение раскрытия партнера, единения, познания…

Но он не вышел. Хотел, она видела, она его чувствовала.

Но не вышел.

И Доун еле устояла на ногах от внезапного разочарования.

И сейчас, именно сейчас она дрожала от возбуждения.

Потому что он пришел.

Сам.

И предложил игру.

Сам.

Конечно, на работе было не совсем удобно, но плевать. Сейчас плевать.

Она видела, как он едва заметно вздрогнул после ее приказа:

— На колени!

Она знала, что он это сделает. Она это поняла еще тогда, в клубе.

Просто ему нужно было время.

И, если все будет так, как она хочет, если она получит свое, то и он свое получит.

Может быть.

* * *

Диксон в самом деле не ожидал такого прямого перехода к делу.

Все-таки немки — те еще штучки. Не врут фильмы-то, не врут…

Но эта хамка…

На колени, значит, блядь?

Мерл почувствовал, как злоба, так и не выплеснувшаяся толком, опять затапливает, теперь уже с головой. Посмотрел на очень серьезную, уверенную в себе женщину, уловил торжество, мелькнувшее в ее взгляде.

И тело внезапно стало легким. Он знал это ощущение падения, когда уже плевать, что будет дальше, когда одни инстинкты, когда потом оглядываешься и охреневаешь от того, чего творил… Кайф от разрушающего тайфуна внутри.

На колени…

Ну сейчас, сейчас… Ты свое получишь…

Только вопрос, насколько это будет то, чего ты ждешь?

Диксон прошел к двери кабинета, щелкнул замком, а то мало ли…

Нехер мешать.

Потом подошел к стоящей все так же у стены женщине, спокойно ожидающей выполнения своей команды.

Не сомневающейся в том, что он выполнит.

И он выполнил.

А хули?

Он же солдат.

Подчинение у него в крови.

Доун не удержалась от сдавленного вдоха, когда он быстро и не особо аккуратно подтолкнул ее к столу, заставил опереться о него задом.

Она смотрела на него, опустившегося на колени, (как и приказывала!) перед ней, сверху вниз, и во взгляде у нее уже не было торжества.

Только удивление и легкая неуверенность.

— Что? — она сглотнула и непроизвольно дернулась, когда он положил свои огромные лапищи на ее бедра и повел вверх, задирая юбку, обнажая стройные ноги в тонких чулках, — Что вы… Ты… Себе позволяешь?

— Я солдат, детка, — он, не прерывая своего занятия, остро и насмешливо глянул на нее снизу, — я выполняю приказы.