Европейцы

Гертруда настолько была всем этим поглощена, что не услышала шагов на крыльце, хотя шаги эти всегда узнавала; только когда они раздались уже в пределах дома, то привлекли наконец ее внимание. Она тут же посмотрела в окно: все возвращались из церкви – отец, сестра, брат и кузен с кузиной, которые обычно по воскресеньям у них обедали. Первым вошел мистер Брэнд; он опередил остальных, так как, очевидно, был все еще расположен сказать ей то, что она не пожелала выслушать час тому назад. Отыскивая ее глазами, он вошел в гостиную. В руке у него были две маленькие книжечки. При виде собеседника Гертруды он замедлил шаг и, глядя на него, остановился.

– Это кузен? – спросил Феликс.

Тогда Гертруда поняла, что должна его представить, но слух ее был переполнен услышанным, и уста, будучи, как видно, с ним заодно, произнесли:

– Это принц… принц Зильберштадт-Шрекенштейн.

Феликс расхохотался, а мистер Брэнд смотрел на него, застыв на месте, между тем как за его спиной выросли в открытых дверях успевшие к этому времени войти в дом и все остальные.

3

В тот же вечер за обедом Феликс Янг докладывал баронессе Мюнстер о своих впечатлениях. Она видела, что он возвратился в наилучшем расположении духа. Однако обстоятельство это не являлось, по мнению баронессы, достаточным поводом для ликования. Она не слишком доверяла суждениям своего брата. Его способность видеть все в розовом свете была так неумеренна, что набрасывала тень на этот прелестный тон. Все же в отношении фактов, ей казалось, на него можно было положиться, и потому она изъявила готовность его выслушать.

– Во всяком случае, тебе, как видно, не указали на дверь, – проговорила она. – Ты отсутствовал часов десять, не меньше.

– Указали на дверь! – воскликнул Феликс. – Да они встретили меня с распростертыми объятиями, велели заклать для меня упитанного тельца.

– Понимаю, ты хочешь этим сказать, что они – сонм ангелов.

– Ты угадала; они в буквальном смысле сонм ангелов.

– C’est bien vague[15], — заметила баронесса. – С кем их можно сравнить?

– Ни с кем. Они несравнимы, ты ничего подобного не видела.

– Премного тебе обязана, но, право же, и это не слишком определенно. Шутки в сторону, они были рады тебе?

– Они были в восторге. Это самый торжественный день моей жизни. Со мной никогда еще так не носились – никогда! Веришь ли, я чувствовал себя важной птицей. Моя дорогая сестра, – продолжал молодой человек, – nous n’avons qu’à nous tenir[16], и мы будем там звезды первой величины.

Мадам Мюнстер посмотрела на него, и во взгляде ее мелькнула ответная искра. Она подняла бокал и пригубила.

– Опиши их. Нарисуй картину.

Феликс осушил свой бокал.

– Итак, это небольшое селение, затерявшееся среди лугов и лесов; словом, глушь полнейшая, хотя отсюда совсем недалеко. Только, доложу я тебе, и дорога! Вообрази себе, моя дорогая, альпийский ледник, но из грязи. Впрочем, тебе не придется много по ней разъезжать. Они хотят, чтобы ты приехала и осталась у них жить.

– Ах так, – сказала баронесса, – они хотят, чтобы я приехала и осталась у них жить? Bon![17]

– Там совершенная первозданность, все неправдоподобно естественно. И удивительно прозрачный воздух, и высокое голубое небо! У них большой деревянный дом, нечто вроде трехэтажной дачи – очень напоминает увеличенную нюрнбергскую игрушку. Это не помешало некоему джентльмену, который обратился ко мне с речью, называть его «старинным жилищем», хотя, право, вид у этого старинного жилища такой, будто оно только вчера построено.

– У них все изящно? Со вкусом?

– У них очень чисто; но нет ни пышности, ни позолоты, ни толпы слуг, и спинки кресел, пожалуй, излишне прямые. Но есть можно прямо с пола и сидеть на ступеньках лестницы.

– Это, конечно, завидная честь, и, вероятно, там не только спинки кресел излишне прямые, но и обитатели тоже?

– Моя дорогая сестра, – ответил Феликс, – обитатели там прелестны.

– В каком они стиле?

– В своем собственном. Я бы определил его как старозаветный, патриархальный; ton[18] золотого века.

– У них только ton золотой и ничего больше? Есть там какие-нибудь признаки богатства?

– Я бы сказал – там богатство без признаков. Образ жизни скромный, неприхотливый; ничего напоказ и почти ничего – как бы это выразить? – для услаждения чувств; но предельная aisance[19] и уйма денег – не на виду, – которые извлекаются в случае надобности без всякого шума и идут на благотворительные цели, на ремонт арендного имущества, на оплату счетов врачей и, возможно, на приданое дочерям.

– Ну а дочери, – спросила мадам Мюнстер, – сколько их?

– Две, Шарлотта и Гертруда.

– Хорошенькие?

– Одна хорошенькая, – сказал Феликс.

– Которая же?

Молодой человек молча смотрел на свою сестру.

– Шарлотта, – сказал он наконец.

Она посмотрела на него в свою очередь:

– Все ясно. Ты влюбился в Гертруду. Они, должно быть, пуритане до мозга костей; веселья там нет и в помине.