Европейцы

И от ее слов перед Фледой возник образ пустого дома в Риксе; тот же образ, возможно, видела и ее гостья на циферблате давно уже остановившихся голландских часов. Но при всем том было ясно, что ни одного горького слова она теперь себе не позволит: она покончила с этим, отдала последнюю каплю тем ужасным дням в Лондоне. У нее нет больше никаких чувств, и ее выдержка только добавляла к той силе, с которой она представляла тщету всего сущего.

Фледа была далека от желания праздновать победу и, напротив, испытывала крайнюю неловкость из-за необходимости что-то сказать за себя; но одну вещь не сказать она никак не могла.

– То, что он сделал это, то, что не мог не сделать, подтверждает, как я была права. – Этими словами она раз и навсегда выразила свое отношение к происшедшему, она проговорила их словно для себя самой; затем, некоторое время спустя, добавила, очень мягко, уже для миссис Герет: – То есть подтверждает, что у него было обязательство перед ней и что, как бы он ни хотел, он не мог по долгу чести его нарушить.

Мертвенно-бледная, мрачнее тучи, миссис Герет воззрилась на нее:

– О каких обязательствах вы тут говорите? Нет никаких обязательств между мужчиной и женщиной, когда один из них возненавидел другого. А он кончил тем, что возненавидел ее, а теперь ненавидит как никогда.

– Он сам вам так сказал? – спросила Фледа.

– Нет. Он ничего мне не сказал, кроме как о своей идиотской женитьбе. Я и видела его всего три минуты. – Она снова умолкла. Фледа, словно перед глазами у нее стояла мрачная картина их разговора, сидела, не находя слов. – Хотите сделать вид, что вам все это ни к чему?

– Я стараюсь не думать о себе.

– Ну если вы думаете об Оуэне… как вообще вы можете думать…

Фледа покачала головой – горестно и покорно; на глаза ее медленно навертывались слезы.

– Я не могу… Я не понимаю, не понимаю, – вырвалось у нее.

– Зато я понимаю. – Миссис Герет уставила в пол безжизненный взгляд. – Не было никакого обязательства, когда вы виделись с Оуэном в последний раз, когда вы отослали его, всеми фибрами души ее ненавидящего, обратно.

– Если он поехал, – возразила Фледа, – значит он свои обязательства признавал.

– Ничего он не признавал! Вы знаете, что я о нем думаю.

Фледа знала; она не хотела вызывать новых откровенностей. Один раз миссис Герет уже высказалась начистоту – и это была ее единственная вспышка гнева, – заявив: он малодушен и слаб, так слаб, что не заслуживает называться мужчиной. Вот уж что Фледу нисколько не волновало! За слабость она и полюбила его.

– Странный способ он избрал, чтобы угодить вам! – продолжала миссис Герет. – Не было никакого обязательства. Но внезапно – на этих днях – положение изменилось.

– На этих днях?

– Моне стало известно – не скажу откуда и как, но известно, – что вещи, которые я отправляю обратно, стали прибывать в Пойнтон. Я отослала их для вас, но тем самым дала сигнал ей. – Миссис Герет перевела дыхание; Фледа, поглощенная ее объяснениями, молча вбирала холод роняемых ею слов. – Вещи вернулись в Пойнтон, и она решилась.

– Решилась? На что?

– Действовать, принимать меры.

– Принимать меры? – повторила Фледа.

– Не скажу какие, но сильные. Она знала как, – сказала миссис Герет.

Фледа с тем же стоицизмом приняла скрытую многозначительность ссылки на особу, знавшую как. Однако намек навел ее на мысль, и мысль эта, окрашенная неосознанной иронией, получила выражение в коротком вопросе:

– Мона?

– А почему бы и нет. Она – чудовище.

– Но если он так хорошо знал, что она такое, чем же она могла тут воспользоваться?

– Что я могу вам сказать? Не мне толковать о подобных гадостях! Я могу лишь описать вам ситуацию, как я ее вижу. Да, он знал. Но раз она не смогла заставить его забыть, то постаралась извернуться так, чтобы ему это понравилось. Постаралась и добилась успеха. Она, если на то пошло, совсем не дура – куда умнее его. А что же еще ему поначалу понравилось? – Миссис Герет повела плечами. – Она сделала то, что вы не захотели! – У Фледы от изумления потемнело лицо, но ее приятельница не спешила с бальзамом утишить боль. – Вот так оно и было, именно так, ничто иное эту напасть не объяснит. Ну а потом она быстро все обделала. Он и оглянуться не успел, как его женили.

– В том месте, о котором вы говорили? – со вздохом спросила Фледа: она слушала ее, затаив дыхание, как увлеченный сказкой ребенок.

– В мэрии, как пара гнусных атеистов.

Фледа замялась:

– Что скажут люди? Я имею в виду в свете?

– Ничего не скажут. Потому что никто не знает. Семнадцатого в уотербатской церкви их обвенчают. А если что потом и выйдет наружу, все будут так или иначе подготовлены. Регистрация в мэрии сойдет за дипломатический ход, уловку, чтобы обойти меня. Известно же, что я устроила им скандал.

– Но ведь прислуга в Пойнтоне несомненно знает, – недоумевала Фледа, – если, как вы говорите, она там.

– Она была там позавчера, всего несколько часов. Встретилась с ним в Лондоне и отправилась в Пойнтон – посмотреть на вещи.

Фледа вспомнила, что Мона видела их только раз.

– А вы их видели? – осмелилась она спросить.

– Да. Все.

– Они в порядке?