– Что? Да все, милый мой вояка. Он ничего не упустил. Он во всем, за всем, у всего, подо всем и надо всем, что происходило за последние двадцать лет. Он неизменно на месте, и, если сам никаких речей не произносит, нет такой речи, где бы его не упомянули! Пусть этому не такая большая цена, но дела идут, о чем и разговор. И пока, – наставительно заявил молодой человек, – чтобы по любому поводу «быть на виду», он использует положительно все, потому что Пресса – это все, и даже больше. Она и существует для таких, как он, хотя, сомнений нет, он из тех, кто умеет взять от нее все, что можно. Вот я беру газету, из наших крупнейших, и просматриваю от начала до конца – захватывающее занятие! – а вдруг его там хоть раз да не будет. Куда там. В последней колонке на последней странице – реклама, прости, не в счет! – тут как тут: пятиэтажными буквами, не вырубишь топором. Но в конце концов, это уже некоторым образом получается само собой, никуда от него не деться. Он сам собой туда входит, вламывается, буквы под пальцами наборщиков сами собой, по привычке складываются в его имя – в любой связи, в любом контексте, какой ни на есть, и ветер, который он поначалу сам поднял, теперь дует напропалую и постоянно в его сторону. А загвоздка на самом деле в том – разве не ясно? – как выйти из этой игры. Это-то – если он сумеет себя вытащить – и будет, по-моему, величайшим фактом его биографии.
Мод со все возрастающим вниманием следила за разворачиваемой перед ней картиной.
– Нет, не сумеет. Они в ней с головой. – И замолчала: она думала. – Такая у меня мысль.
– Мысль? Мысль – это всегда прекрасно! И что ты за нее хочешь?
Она все еще раздумывала, словно оценивая свою идею.
– Ну, кое-что из этого, пожалуй, можно сделать – только потребуется напрячь воображение.
Он с удивлением уставился на нее, а ее удивляло, что он не понимает.
– Сюжет для «кирпича»?
– Нет, для «кирпича» чересчур хорошо, а на рассказ не тянет.
– Значит, тянет на роман? – съязвил он.
– По-моему, я разобралась, – сказал Мод. – Из этого много что можно выжать. Но главное, по-моему, не в том, что ты или я могли бы сделать, а что ему самому, бедняге, удастся. Это-то я и имела в виду, – пояснила она, – когда сказала: меня тревожит, чем все это кончится. Мысль, которая мне уже, и не раз, приходила на ум. Но тогда, – заключила она, – мы столкнемся с живой жизнью, с сюжетом во плоти.
– А знаешь, у тебя бездны воображения! – Говард Байт, слушавший с большим интересом, наконец-то уловил ее мысль.
– Он представляется мне человеком, у которого есть причина, и весьма веская, постараться исчезнуть, залечь поглубже, затаиться, – человеком, находящимся «в розыске», но в то же время под лучом яркого света, который он сам и зажег, да еще и поддерживал, и чудовище, им же порожденное, его буквально (как в «Франкенштейне», конечно) сжирает.
– И впрямь бездны! – Молодой человек даже зарделся, всем своим видом удостоверяя, явно, как художник, нечто такое, что на мгновение открылось его глазам. – Только тут придется порядком потрудиться.
– Не
– Важно
– О, с «нашей», – горько вздохнула его собеседница.
– А как же. Чтобы попасть в газету, он не прибегает к нам?
Мод Блэнди пристально на него посмотрела:
– То есть к
– Для почина я, если угодно, сам к нему прибежал. Заявился года три назад, чтобы изобразить его «в домашней обстановке», – о чем наверняка тебе уже рассказывал. Ему, думается, понравилось – он ведь ничего себе, забавный старый осел, – понравилось, как я его расписал. Запомнил мое имя, адрес взял, а потом раза три-четыре жаловал собственноручными посланиями: не буду ли я столь любезен, чтобы, воспользовавшись моими тесными (он надеется!) связями с ежедневной печатью, опровергнуть слухи, будто он отменил свое решение поставить одеяла в лазарет при работном доме в Дудл-Гудле. Он вообще никогда своих решений не отменял – и сообщает об этом исключительно в интересах исторической правды, не притязая более на мое бесценное время. Впрочем, информацию такого рода, он полагает, я смогу благодаря моим «связям» реализовать за несколько шиллингов.
– Так-таки сможешь?