Европейцы

В срочном порядке были взяты в оборот, взяты в осаду семья и знакомые; однако Байт при всей срочности этого дела держался подчеркнуто в стороне: он и без того, как нетрудно догадаться, уже принял деятельное участие в этой игре. Кому, как не ему, было бы естественно броситься в осиротевший дом, на озадаченных близких, взбудораженный клуб, друзей, последними говоривших со знаменитой пропажей, официанта из зала для избранных, подававшего ему чашку чая, швейцара с августейшей Пэлл-Мэлл, который нанял ему последний кеб, кебмена, которому выпала честь последнему отвезти его… Куда? «Последний кеб» – такой заголовок, отметила про себя Мод, особенно придется по душе ее другу и особенно созвучен его таланту; и она еще крепче прикусила язык, чтобы не спросить ненароком, как он перед этим искушением устоял. Нет, она не задала такого вопроса, а про себя отметила заголовок «Последний кеб» в числе тех, которые в любом случае исключит из собственного репертуара, и, по мере того как шли дни, а специальные и экстренные выпуски текли потоком, в отношениях между нашей парой копилось и копилось невысказанное. Как для нее, так и для него это многое определяло – и в первую голову, например, стоит ли Мод вновь искать встречи с миссис Чёрнер. Встретиться с миссис Чёрнер в нынешних обстоятельствах означало, пожалуй, помочь ей, бедняжке, поверить в Мод. Поверив в Мод, она непременно захочет ее отблагодарить, и Мод в ее теперешнем расположении духа чувствовала себя в силах эту благодарность заслужить. Из всех возможностей для данного случая, которые витали в воздухе, заманчивее других позвякивало прибылью предложение заткнуть газетам пасть. Но эти – пользуясь сравнением Байта – цепные псы лаяли не на жизнь, а на смерть и вряд ли годились как повод для визита к особе, предлагавшей вознаграждение за молчание. Молчала, как было сказано, только Мод, не обмолвившаяся своему приятелю и словом о волновавших ее в связи с миссис Чёрнер трудностях. Миссис Чёрнер очень ей понравилась – знакомство, пришедшееся ей по вкусу, как никакое другое из завязавшихся по ее профессиональным надобностям, и при мысли, что эту чудесную женщину сейчас мучают, тянут из нее душу, слова «Вот видишь, что ты наделал!» буквально были у Мод на устах.

С лица Байта не сходило выражение – он не умел его устранить, – будто он видит их воочию, и именно по этой причине, среди прочих, она не попрекала его за причиненное ей зло. Он понимал ее без слов, и это входило частью в остальное невысказанное; о миссис Чёрнер он не заговаривал, боясь услышать в самой резкой форме: «Вот уж кто у тебя на совести!» Меньше всего его молчание на этот счет было вызвано сознанием того, что он сказал тогда, когда известие об исчезновении Бидела впервые достигло их ушей. Обещание «представить» беглеца отнюдь не ушло в забвение, но перспектива его выполнить с каждым днем уменьшалась. А так как от этого зависело ее обещание относительно другой особы, Байт, естественно, не спешил касаться больного вопроса. Вот почему они только читали газеты и поглядывали друг на друга. Мод, честно говоря, чувствовала, что листки эти мало чего стоят, что ни она, ни ее приятель – какова бы ни была мера их прежних обязательств – вовсе не так уж к ним привязаны. Газеты помогали им ждать, и тем успешнее тайна оставалась неразгаданной. Она с каждым днем разрасталась, увеличиваясь в объеме и обогащаясь новыми чертами, и маячила, преогромная, сквозь кучу писем, сообщений, предложений, предположений, соображений, распиравших ее до предела. Версии и объяснения, посеянные вечером, утром давали пышные всходы, а к полудню поглощались густыми зарослями, чтобы к ночи превратиться в непроходимые тропические леса. По их зеленым прогалинам и блуждала наша молодая пара.