Евротрэш

Я хотел убедить мать, будто трехэтажное шале коммуны и есть та приличная гостиница, где я забронировал нам номер. Мне ни капельки не было стыдно, что я ее так обманываю, наоборот. Может быть, мы сможем прямо здесь приступить к раздаче денег. Такая вегетарианская коммуна самой судьбой предназначена для того, чтобы превратить грязные франки нашей семьи во что-нибудь осмысленное. Может, им окна надо заменить или там крышу, или они могут купить себе на эти деньги большущую отару овец, в таком духе.

Мы вышли, водитель отнес наши вещи к крыльцу и поджидал, не перепадут ли еще чаевые, но я принципиально не даю чаевых, научился этому у матери, которая тоже не дает чаевых.

Зато мой фанфарон-отец всегда держал наготове в правой горсти свернутую в маленький квадратик двадцатифранковую купюру и втискивал ее с заговорщической улыбкой в ладонь обслуживающего персонала при прощальном рукопожатии. После его смерти я пару раз опробовал этот покровительственный жест. Адресат всякий раз рефлекторно схватывал свернутую банкноту. Официант или портье зажимал крошечную бумажную подушечку между мизинцем и безымянным пальцем и незаметно опускал в карман. Был это один доллар или сто франков, удавалось выяснить, разумеется, только позже, уже проводив гостя.

Отец всегда говорил, что, если всегда и всюду оставлять большие чаевые, тебя будут помнить – но я никогда ему не верил. Капитан баркаса на Эльбе наверняка не запомнил ни его, ни двести евро, ни как бросали в серую, тусклую Эльбу у причала Финкенвердер полиэтиленовый пакет с прахом моего отца.

Большое шале в рустикальном стиле, перед которым мы с матерью теперь стояли, было гостевым домом коммуны. Сама же коммуна находилась высоко на альпийском лугу между вершинами Эггли и Ла Видеманетт, но сейчас там наверху никого уже не было, потому что осенью из-за снега не было возможности ни подняться туда, ни спуститься обратно.

Вероятно, коммуна была активна только в летние месяцы, ведь невозможно стричь овец и собирать яблоки осенью – хотя свитера, покрывала и шали они наверняка вязали зимой у печки, то есть, надо думать, здесь, в гостевом доме. Всё это я обдумывал прошлой ночью на гостиничной койке в Цюрихе, глядя бессонными глазами в потолок и страдая от наплыва мучительных воспоминаний.

Такси уехало, оставив на высоте наших колен маленькое, быстро рассеивающееся облако выхлопных газов. Я взял мать под руку. Мы осторожно побрели по гравиевой дорожке ко входной двери. Было прохладно. Ролятор, сказала она, ей не нужен, а где же в этом заведении носильщики? Гштад, похоже, очень изменился за те тридцать пять или сорок лет, что она здесь не была. Я ответил, что мы сейчас в Заанене, соседней с Гштадом деревне, в самом Гштаде жить стало невозможно, там слишком много бутиков Прада. Я оставил ее у входа в гостевой дом, сказал, подержись, пожалуйста, минутку за стену, а сам побежал за ролятором и сумками.

В Гштаде местное население оказалось владельцами земли такой заоблачной стоимости, что даже участки в центре Токио или Лондона в сравнении казались дешевыми. Здесь в долине Зааны выросли как из-под земли тысячи больших шале, построенных в одном и том же стиле. Им было предписано иметь по фасаду два балкона, островерхие крыши, свисающие водосточные желоба; и внутри, и снаружи всё это сооружалось из некрасивой светлой древесины, которая с годами темнела и хорошела. За последние шестьдесят лет здесь сложился примечательный человеческий тип. По сути это были неотесанные, неприветливые крестьяне-горцы, чьи небольшие земельные участки стоили теперь сотни миллионов франков и чьи баснословные цены, в свою очередь, зависели от того, какие олигархи явились сюда кататься на лыжах в данном сезоне. Мои родные места стали долиной абсурда. Весь этот деборовский цирк распространился, конечно, и на соседнее село Заанен и дальше вплоть до Фётерсёя, Ружмона и Шато-д-Э.

Навстречу нам никто не вышел. Я ожидал увидеть в дверях девушку в круглых металлических очках и вязаной шерстяной кофте вроде тех, что я видел вчера вечером в цюрихском киоске, или молодого человека с честными глазами. Мы нажали кнопку звонка, подождали, а когда никто так и не появился, толкнули дверь и вошли, спасаясь от осенней прохлады. Мать выглядела слегка растерянной, но очень довольной, что наконец снова находится в фойе гостиницы. Она не была в гостиницах уже лет семь, если не больше, всё только в разных психушках, а также, конечно, во всех больницах и клиниках Цюриха.