Эвтанатор (Записки врача)

— Ты откуда? — спросил я, поворачиваясь к ней. Она стояла у парапета, пытаясь стереть грязь с коротенькой белой юбочки.

— А тебе чего?

— Так, — сказал я. Кивнул в сторону веселой кампании. — Вон те, видать, из Финляндии…

— Гады, жмоты, жлобы немые! — ругнулась проститутка. Потом покосилась на меня: — Курить хочешь?

Я кивнул. Она достала из кармана кожаной курточки «Мальборо».

Мы закурили.

— Вообще-то я из Вологды, — сказала она через некоторое время.

Я молчал, пускал дым в сторону кампании, удалявшейся по набережной Фокина.

— Ну, не из самой… Из Сокола… — она повернулась ко мне. — Город такой — может, слышал?

Я покачал головой.

— Ну, не из самого Сокола… — неуверенно сказала она. И замолчала. Я разглядел ее получше. Годов неопределенных — в смысле, от пятнадцати до двадцати пяти, под краской не видно. Одежка вроде модная, а значит, дорогая. Слегка обкуренная.

Я докурил, сказал:

— Клиент сорвался?

Она неохотно ответила:

— Ну… Да так себе клиент, трепло, да еще педик. И небогатый, видно. Спустил штаны и бегал с голой задницей по номеру. Он думал, я возбуждаюсь, а я со смеху помирала.

— А много тебе платят?

— Заплатить, что ли, хочешь? — покосилась она на меня.

— Ну… смотря сколько.

Она махнула рукой, сплюнула.

— Куда тебе…

— Зря, — я покачал головой. — Не гляди, что я по-простому одет. Может, я прибедняюсь, а дома — чемоданы с деньгами.

Она округлила было глаза, потом засмеялась. Смеялась, пока тушь не потекла.

— А ты где живешь-то?

— В районе Гражданки.

— Далеко…

— Не пешком же…

Она подумала.

— Вообще-то, мне отработать надо. А то завтра эти волки сюда не пустят, — она кивнула в сторону гостиницы. Потом сказала:

— Сотню дашь?

— Пятьдесят, — сказал я. — Ну, а если понравится, то и сотню.

— Ну ладно.

Она деловито щелкнула замочком, достала из косметички зеркальце, посмотрела на себя, припудрила фингал.

— Не бойся, я не заразная. Заразных отлавливают и бьют. Чтоб клиентов не отпугивать. А если сомневаешься — презервативы у меня с собой…

* * *

Мы остановили такси и поехали.

Она молчала всю дорогу, только однажды спросила:

— А выпить есть?

— Коньяк устроит?

— Устроит… По вашей бедности…

Водила виду не подавал, косяка не давил. Все-таки я от него старался отворачиваться. И высадить попросил за несколько кварталов. Даже сказал, будто случайно:

— Ну вот и приехали.

Пошли коротким путем, дворами и скверами. Она молчала, только цокали каблучки, как копытца.

* * *

Пришли. Она заперлась в моем совмещенном, а я на кухне разлил коньяк, приготовил яблок на закуску.

Она — глазастая — выйдя из ванны, спросила:

— А ты что, доктор, что ли?

— Доктор.

— Не гинеколог, случайно?

— Нет, терапевт.

— А-а… — протянула. — А я смотрю — у тебя тут лекарства везде. Дома, что ли, принимаешь?

— Бывает, — соврал я.

Выпили. Я — пару рюмок, она — три или четыре. И улеглись на мой временно холостяцкий диван. Все было нормально, она даже постонать успела вполне натурально, позиции меняла сама.

Перекурили — и снова.

Было четыре утра. Я принес ей в кровать коньяку, яблоко, пепельницу.

— А колес у тебя нет? — спросила она.

— Чего нет, того нет.

— А еще доктор…

Она выпила, покурила.

— Слушай, я посплю, а? Тебе во сколько на работу?

Я сказал.

— Ну, разбуди…

И уснула мгновенно, младенческим сном. Даже похрапывать начала.

А я стоял у окна и смотрел, как серый рассвет вползает в город, как загораются окна в домах напротив; вот захлопали двери подъездов, во дворе раздался лай: хозяева пошли выгуливать собак. Питерских собак, наглых и сытых, которых я ненавидел.

До утра пил кофе, потом постоял под душем. Потом разбудил ее.

Она чесалась и зевала, от нее скверно несло перегаром.

Опохмелилась коньяком, выпила кофе, оделась. Кстати, юбку надела новую — у нее в сумке оказался целый вещевой склад.

— Ну, понравилось? — спросила она лениво.

Я молча протянул ей 50 рублей.

Она вытаращила глаза:

— Это что?

— Деньги.

— Да какие это деньги? Я о баксах говорила!..

Я пожал плечами. Она взяла деньги, спрятала, и, собираясь, все ворчала:

— Вот свяжись с такой деревней. Чмо.

Я молчал.

Она правильно поняла молчание. Сказала:

— Ну, привет, — и ушла.

Experimentum in corpus vile не получилось.

И, между прочим, эта сучка сперла у меня непочатую бутылку коньяку и пару стеклянных шприцов. Надо же — а я и не заметил.

* * *

Олимпиада Петровна вызвала меня. Я перезвонил ей, она сказала:

— Афоню выписали домой, умирать…

Когда я пришел — был уже вечер, — Олимпиада Петровна встретила меня словами:

— Совсем плох…

Я вымыл руки, прошел за занавеску к Афанасию Неофитовичу.

Лицо его было неподвижным и синюшного цвета. Он приоткрыл рот и долго, мучительно выговаривал одну единственную фразу:

— Вы уж… не обижайте… Липа все сделает…

Я посмотрел: ему прописали омнопон, десяток ампул лежали в коробке на тумбочке, здесь же были одноразовые шприцы — неслыханная по тем временам роскошь. Впрочем, блокадников тогда обеспечивали по высшему разряду.

Я пошел на кухню, где ждала Олимпиада Петровна. У нее тряслись руки, когда она доставала из шкафчика сберкнижку, распухшую от вложенных в нее «сотенных».

— Алексей Дмитрич, — сказала строгим, но предательски дрожащим голосом.