Эвтаназия

Зато Гессе нравился нам обоим. Я заметил, что Гессе удалось обойти один из казалось бы непреложных законов литературы: о том, что персонаж не может быть умнее автора. И что закон этот, как и законы Ньютона, справедлив только в рамках определенной системы. А Гессе вырвался за пределы этой системы, в миры, где властвует теория относительности. Будучи человеком редкого ума и эрудиции, скользящий – словно в виндсерфинге – по гребню познания, он обозначил контуры могучего интеллекта. Эти контуры, теряются в пространстве, недоступные охвату зрения. Пользуясь блестящим приемом, Гессе дурачит нас, блефует, водит за нос. Разумеется, в первую очередь я имел в виду Йозефа Кнехта, главного персонажа „Игры в бисер". Но Момина сказала, что дело не только в Кнехте. Герои „Игры в бисер" вообще здорово смахивают на героев Ремарка. Только те ежедневно поглощали какое-то невообразимое количество спиртного, а эти – столь же невообразимое количество знаний. Что касается законов и явлений, то они действительно могут быть справедливы лишь в рамках какой-либо определенной системы. Это, кстати, подтверждается и судьбой Кнехта. Оказавшись за пределами привычной для него системы, он, этот столп мудрости и педагогического опыта, спасовал перед мальчишкой, бездарно погиб, будучи не в силах признаться, что недостаточно хорошо чувствует себя в ледяной воде.

Я поинтересовался, есть ли у нее любимый писатель.

– О, да! – сказала она. – Набоков. Его книги для меня как наркотик. Если я своевременно не впрысну в себя очередную дозу Набокова, у меня начинается ломка.

Она еще добавила, что когда читаешь Набокова, не знаешь, чему в первую очередь восхищаться. И что-то говорила о набоковском литературном эквилибре. Выяснилось, что сейчас она занимается переводами произведений Набокова и Башевиса Зингера.

Но это – не коммерческие переводы. Так – для души. Для коммерческих переводов существуют ильины и райт-ковалевы.

– А из женщин? – не унимался я. – Есть любимые?

Она озадаченно посмотрела на меня.

– Токарева, Петрушевская, Татьяна Толстая, – начал я наугад. – Кто там еще? Димфна Кьюсак, Жорж Санд, Гарриет Бичер-Стоу.

– Пожалуй, Рубина, – сказала она. – Я ей симпатизирую. Я все время боялась, что она разделит судьбу Франсуазы Саган: вспыхнуть звездочкой в юности, удивить мир и быстро скатиться с небосвода. Но этого не произошло и, похоже, уже никогда не произойдет.

– Франсуаза Саган тоже до сих пор пишет, – возразил я.

– Да, но она уже давно разучилась удивлять мир. А, если по гамбургскому счету, мне известна лишь одна женщина, которой удалось создать подлинный литературный шедевр. Это Анна Антоновская.

– А Войнич?

– „Овод"? Бр-р-р! Низкопробная революционная агитка. Что-то вроде нашего фильма „Добровольцы".

В свою очередь она тоже поинтересовалась, кто мой любимый писатель. Я сказал, что Сэлинджер, и она удовлетворенно кивнула. Словом, экзамен закончился более-менее успешно.

Хотя подобные идиотские разговоры мне уже порядком обрыдли. Потому что одно время я вращался в компании, членов которой про себя называл „литературными эстетами".

„Литературных террористов" тогда уже разгромили. Фила упекли в психушку, Юлька Мешкова загадочно исчезла, а Колю Чичина сняла с трапа самолета снайперская пуля. Двоих уцелевших постоянных членов этой группы постигла следующая участь: Лена Петрова, которую все мы называли Петькой, и с которой я одно время крутил роман, вышла замуж за меховщика и бросила писать стихи. А Эрик Гринберг, будучи архитектором по образованию, неожиданно увлекся греческой мифологией. Целыми днями напролет просиживал в городской читальне, составляя генеалогическое древо богов и героев. Скажем, Тессей родился тогда-то, Геракл – тогда-то. Разумеется, я упоминаю наиболее известных, а мифология ими просто кишит. Мы с Эдькой случайно встретились в библиотечном зале, и он бросился ко мне с горящими глазами:

– Я пользуюсь абсолютно разными, никак не связанными между собой источниками, но, когда накладываю генеалогические древа одно на другое, все сходится! Представляешь? О чем это говорит?

– Не знаю.

– О том, что либо все это, а значит и древняя, античная история в целом, – чудовищная фальсификация, либо все это было на самом деле!

Однажды Эдька около часа простоял на крыше девятиэтажного дома – пытался заставить себя прыгнуть вниз, но так и не решился. Очевидно, евлаховское стихотворение про жабу касалось не только его одного.