Эвтаназия

– В литературе, насколько тебе известно, важны идея, форма… ну и конструкция. Если превалирует идея, это называется…

Последовала выжидательная пауза. Я обречено пожал плечами.

– Идеализмом, – подсказала она. – А если превалирует форма, это называется…

– Формализмом, – обрадовался я.

– Умничка. А, если конструкция?

– Конст… конструктивизмом?

– Верно!

– Конструктивизм, – повторил я. – Как все просто! Вот оно значит, что это такое.

– Так что о форме и конструкции тоже нельзя забывать, – сказала Момина. – Иначе мигом превратишься в махровую идеалистку.

– У тебя ведь талия, как у барби, – заметил я.

– Но ты не представляешь, чего мне это стоит. Приходится до одурения крутить тяжелый обруч, внутренность которого заполнена песком.

– Мать у тебя тоже была изящной.

– Оставь наконец свои гнусные поползновения, – сказала она. Потом добавила уже более мягко: – Между прочим, мать тоже крутила обруч. Она и научила меня заполнять его песком.

– Сама ведь видишь, что преемственность налицо, – рискнул ввернуть я.

Она снова засмеялась, зажав рот ладонью.

– Тогда, может быть, немного коньяку? – предложил я, извлекая очередное приобретение – бутылку „Камю".

– Я ведь за рулем. Если тебе так уж хочется сделать мне приятное, поехали сейчас со мной.

Я сказал, что с удовольствием, а куда? А она сказала, что не думает, чтобы это доставило мне удовольствие. Сегодня – ровно пол года, как погибли ее родители. И ей обязательно нужно съездить на кладбище.

Я вышел в коридор, извлек из шкафа свой единственный костюм и переоделся.

– Такое впечатление, что у тебя там магазин подержанного платья, – сказала Момина.

– Просто в свое время мне удалось захватить в коридоре плацдарм силами платяного шкафа. Потихоньку отвоевываю пространство. Вообще, это интересная тема: время и пространство. Люди боятся времени и обожают пространство. Наверное потому, что время больше ассоциируется с мгновением, а пространство – с бесконечностью.

– По-моему, ты не очень-то любишь пространство, – заметила Момина. – Судя по тому, сколько места ты в нем занимаешь.

Выразительным взглядом она окинула комнату.

– У меня еще есть подвальное помещение, – возразил я. – Правда, оно забито до отказа.

– Интересно, чем, – сказала Момина. – Не могу себе представить.

– Военная тайна, – сказал я. – А, впрочем… Если хочешь, могу показать.

– Просто скажи – и все.

– Нет, просто тут не скажешь. Это нужно видеть.

Секунду поколебавшись, я взял ключ и повел ее на лестничную площадку. А оттуда – вниз по ступеням.

– Осторожно, не упади, – предупредил я. – Тут можно основательно подпортить себе конструкцию.

Момина с интересом оглядывалась по сторонам.

– Настоящие казематы, – сказала она. – Петропавлавская крепость. Бастилия.

– Ты права. – Я принялся шерудить ключом в замке, ощущая себя средневековым тюремщиком. – Прошу.

Дверь распахнулась, щелкнул выключатель, и перед нами выросли штабеля книг. Их скорбные вершины местами достигали потолка.

– А вот и узники, – сказал я. – Практически все здесь. „Мейнстрим", „Еще раз „фак"!" и „Разъяренный мелкий буржуа".

Она удивленно замерла. Потом погладила корешки книг кончиками пальцев. Внезапно я почувствовал, как меня заливает волна нежности.

– Рабо Карабекян, – проговорила она. – „Синяя борода", Курт Воннегут-младший.

Я напряг память.

– Не совсем, – возразил я. – Его картина, которую он прятал в сарае, представляла несомненный интерес для общества.

– Твои книги тоже представляют интерес для общества.

– Оно и видно.

– Нет, я серьезно. Если бы ты бросил заниматься косметическими операциями и взялся за ум, из тебя мог бы получиться неплохой автор.

„О, Б-же, дай мне одно крыло Антуана де Сент-Экзюпери, и второе – Ричарда Баха!"

– И все-таки, – сказала она. – Где ты находил деньги на типографию? Давай уж все начистоту, коль начал.

– А разве ты до сих пор не догадалась? – удивился я. – Странно. С твоей проницательностью и умением подмечать даже незначительные детали…

– Стало быть, я должна понять это сама?

Ну вот, вчера я не смог сообразить, кто она по профессии, а сегодня мы вроде поменялись ролями. Я кивнул. Последовало продолжительное молчание.

– Ничего не приходит на ум, – проговорила она.

– А ты ведь прошла весь путь к ответу, еще когда искала меня. Появление каждой из книг сопровождалось моим переселением в меньшую квартиру. С доплатой. Пока я не очутился в этом благословенном уголке. Со всеми своими тиражами.

Дождя не было. Серый небесный покров, недавно казавшийся таким плотным, как-то вылинял, обветшал и покрылся синими пятнами. Земля отсвечивала осколками луж. Ветер швырялся мокрыми листьями.

Момина водила классно. Создавалось впечатление, что у нее вообще нет изъянов. Что она – само совершенство. Правда, совершенство ведь тоже изъян (в той мере, в какой стопроцентная нормальность считается психическим сдвигом). Совершенство стерильно, и это слегка отпугивает.

Стерильность! Я покосился на нее. Думаю, я подобрал нужное слово. Момина казалась настолько стерильной, что ее невозможно было представить себе в роли матери.