Эвтаназия

Невдалеке от кладбища она ловко объехала лежавший на дороге труп собаки. Этот труп словно символизировал собой некую границу: начало города мертвых под охраной мертвого сторожевого пса. У входа продавались гвоздики. Мы купили четыре цветочка и двинулись по пронизанным сыростью аллеям.

Неожиданно я поймал себя на мысли, что никогда до этого на был на кладбище. Родня моя обитала в Орегоне, и они не только все здравствовали в настоящий момент – тьфу-тьфу-тьфу! – они были стройны, загорелы и не в меру жизнерадостны. А бабушек и дедушек своих я не помню. Мать вообще росла сиротой и воспитывалась в детском доме. А родители отца еще были живы, когда я родился, но вскорости умерли – оба в течение одного месяца. Отец никогда не брал меня на их могилу. Мне даже неизвестно, навещал ли он их сам. Возможно, где-то рядом покоятся их останки. Я начал всматриваться в фамилии, написанные на могильных плитах.

– Нам сюда, – сказала Момина.

Мы свернули налево, прошли еще метров десять и остановились у низкой решетчатой оградки. Момина положила руку на калитку, потянула ее на себя и… замерла.

Я удивленно переводил взгляд с нее на памятник и обратно.

– Что-нибудь не так? – поинтересовался я.

Она вошла внутрь и обошла вокруг памятника. Могила выглядела ухоженной, и памятник был в полном порядке, непонятно, что могло ее так взволновать.

– Вот чертовщина! – воскликнула она.

– Да что случилось?

– Памятник!

– Что, памятник?

– Откуда он взялся?!

– То есть?

– Я только собиралась заняться его установкой, ведь рекомендуется выждать какое-то время, чтобы земля осела.

– М-м-м…

Памятник смотрелся необычно, во всяком случае на фоне кладбищенского ландшафта. Весь из цельного черного мрамора. На полированном полу – никакого возвышения – за письменным столом восседал Момин-Середа. Сбоку к нему прислонилась жена, рука которой покоилась на его плече. На столе – пишущая машинка и несколько книг. Впрочем, имя Середа нигде не упоминалось. „Момин, Виктор Андреевич, 23.01.1941 – 21.04.1996. Момина (Глотова), Ксения Игоревна, 11.05.1946 – 21.04.1996."

– Наваждение какое-то, – проговорила Момина-младшая.

– Погоди, погоди, а у вас есть какие-нибудь близкие родственники? – поинтересовался я.

– Никого.

– А может это от писательской организации?

– Ты что, издеваешься?!

– Ну да, они были бы обязаны поставить тебя в известность.

– Такой памятник стоит целое состояние, – сказала Момина. – Они скорее удавились бы. Да и нет у них таких денег. К тому же все они уверены, что воздвигли себе памятник уже при жизни. Нерукотворный.

– Но твой отец, он ведь хорошо зарабатывал?

– О, да! Но его много печатали на Западе и экранизировали, даже ставили на Бродвее.

Прямо как Ловчева, отметил я про себя.

– Чего гадать, – сказал я. – Нужно потребовать разъяснений у администрации. Уж они-то должны быть в курсе дела.

Однако директор кладбища – совершенно лысый здоровяк в очках – только сокрушенно развел руками. Он понятия не имеет, чья это инициатива. Да и так ли уж в конце концов это важно? Мы только радоваться должны, что нежданно-негаданно на нас обрушился памятник, за который даже платить не нужно. Другое дело, если бы наоборот – был памятник и исчез.

– Сторожа, гады! – добавил он в сердцах, бросив на стол конторскую книгу. – Алкоголики несчастные!

На Момину было жалко смотреть. Я попытался убедить ее в том, что памятник поставил кто-то из состоятельных поклонников ее отца. На большее моей фантазии не хватило.

– А откуда ему известна девичья фамилия моей матери?

– Ну-у…

– А дата ее рождения?

– Это не так уж сложно в конце-то концов. В особенности для человека, у которого водятся такие деньги.

Она сказала, что придется его снести.

– А он тебе не нравится? – осторожно поинтересовался я.

– Не в том дело. Я сама обязана поставить ему памятник! Как ты не понимаешь!

Она сказала „ему", а не „им", отметил я про себя. Любопытно.

Мы решили вернуться к могиле чтобы возложить цветы. Итак, на могилах уже начали расти памятники. Шарман.

– Хороший памятник, – она уже почти успокоилась. – Но все равно снесу… Никто не имеет права… Можно считать, что это то же самое, что и возложение цветов… Воздвигли – снесли…

На обратном пути, я стал расспрашивать ее об отцовском окружении. Отчасти чтобы отвлечь. Отчасти чтобы лучше представить себе атмосферу, в которой он жил. Ей было больше известно о первом – „розовом" – периоде. С литераторами тогда он общался мало. Все больше с музыкантами, композиторами, художниками, театральными режиссерами. Персонажи в его произведениях чаще и оказывались людьми этих профессий. Момин обладал хорошим чувством юмора, и нередко становился душой застолья.

Все же в первую очередь меня интересовал „багровый" период, когда он уже стал Середой, и я сказал ей об этом.

– Началось все с того, что он стал пить как лошадь, – сказала Момина-младшая. – И продолжалось это целых три месяца.

Мне вспомнился собственный запой, связанный с отъездом родителей. Филу тогда удалось сравнительно легко вытащить меня.