Эвтаназия советского строя

Презумпция доказательности (как в суде о невиновности) толкуется в пользу обвиняемого. Да и обвинителей многовато: христиане всех видов, мусульмане, буддисты, синтоисты и другие; и каждый настаивает только на своей правоте. «Господа, вас много, а я один. И я говорю вам: я тоже верующий. Верующий в Природу. Такую веру я выбрал для себя. И не берусь доказывать свою правоту логически».

Что же касается смерти, то у древнегреческого философа Платона нашел замечательную мысль – после смерти будет то же самое, что было до рождения, то есть «ничего». Вот это он очень хорошо помнит: до рождения не было ни жарко, ни холодно, ни скучно, ни весело – ничего не было. Это успокаивает!

И Наставник говорил: «Если я теряю свое сознание, свое я на время сна, то ничего страшного, если я потеряю его навсегда».

Страх преследовал его всю жизнь. Иногда он подымался среди ночи, садился на край кровати и в ужасе говорил: «Мать твою так, еще же и помирать надо». Постыдное воспоминание: на вопрос шестилетнего сына о смерти раздраженно ответил: «Все люди умирают, и я тоже умру». Вечером сына уложили спать, слышит – плачет, зашел, он уткнулся головой в подушку, попа кверху, сквозь слезы: «Почему все будут жить, а вы с мамой будете умирать?» Бросился успокаивать: нет, умирают от болезней, а мы будем лечиться и жить.

Его нервная система с ее наследственными изъянами – раздражительностью, вспыльчивостью, навязчивым пережевыванием своих горестей (рефлексией) — от ужаса смерти еще более портилась. Русский религиозный философ немного успокоил: русскому характеру вообще присуща метафизическая истерия, склонность к одержимости. (Допушкинский поэт в ужасе восклицал: «О, если бы со мной погибла вся вселенна!»

Он же всю жизнь повторяет грустное успокоение от Пушкина: «День каждый, каждую годину / привык я думой провождать / Грядущей смерти годовщину / меж них стараясь угадать… И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть / И равнодушная природа / Красою вечною сиять»).

Очень любит последнюю симфонию Чайковского, но старается пореже слушать – прощание с жизнью, слеза прошибает. Автор написал и умер (в 53 года).

Его жизнерадостный начальник как-то поведал:

— А старики не боятся смерти, они спокойно к ней относятся.

«За такие слова по морде бьют!» – в свои 30 лет только так мог подумать. Однако с годами страх ослабел, возникло некое равнодушие, безразличие. По времени это совпало с годами разрушения страны после 1985 года, с депрессией по этому поводу. Бодрый вид западных пенсионеров позволяет предположить: возможна спокойная старость, сопровождаемая словами Наставника: «Я радостно возвращаюсь к Богу, зная, что мне будет хорошо. И не только не сокрушаюсь, но радуюсь тому переходу, который предстоит мне». Ну, насчет радуюсь он, пожалуй, переборщил.

Теперь его, как и других атеистов, преследуют. Кричат: раз ты безбожник, значит тебе все дозволено, никакой морали у тебя нет. «Господа, говорит он, граждане, помилуйте! Меня воспитывали в любви к ближнему, в духе советского морального кодекса, намекая при этом, что кодекс списан с заповедей Христа. По жизни я не крал, не убивал, не прелюбодействовал (ну, почти). Да, служил в армии, ходил в суды, но церковь в отличие от Христа, допускает сие. Да, знаю эту заповедь Достоевского: не имеющий надежды на Царство Небесное считает, что здесь на земле всё дозволено. Но я-то наоборот, помня о конечности жизни, спешил сделать всё как лучше: учиться, трудиться ради общего блага, детей вырастить. Да, хотел заниматься не всяким трудом, а только творческим. Так ведь и об этом Христос сказал в притче о талантах – не зарывай в землю (Мф 25,14–30). Да, в спешке мог быть непослушен – если казалось, что начальство не печется об общем благе, мог и врезать ему. А оно – мне. Христос же говорил: Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное (Мф 5,10)».