Эвтаназия советского строя

А Достоевский был художник, поэт мысли. Кроме формулы «Все дозволено» у него были и другие озарения: легенда о Великом Инквизиторе, слезинка ребенка для счастья человечества, «право» великого человека на преступление, «красота спасет мир», «бесы»… А вот еще одну любопытную находку (догадку?) почти не вспоминают. В «Подростке» – большой монолог о людях, потерявших Бога, почувствовавших себя сиротами и посему возлюбивших друг друга. «Я представляю себе, мой милый, что бой уже закончился и борьба улеглась… Настало затишье и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их… И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, разом почувствовали великое сиротство. Милый мой мальчик, я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют всё друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток к тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, глазами любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это – всё, что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем всё свое и тем одним был бы счастлив. Каждый ребенок знал бы и чувствовал, что всякий на земле – ему как отец и мать. «Пусть завтра последний день мой, — думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, — но всё равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их» – и эта мысль, что они останутся, всё так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за друга; каждый трепетал бы за жизнь и счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как теперь, и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы друг на друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы любовь и грусть…»

Как хорошо быть поэтом – он и так может, и этак!

«А я так и остался без веры в Бога. Меня с ним как-то никто не познакомил».

Интересно, что Конфуций говорил только о моральном кодексе, а о Боге не говорил и загробной жизни не обещал.

Мы диалектику учили не по Гегелю. А по краткому курсу истории компартии, одна глава которого излагала основные гегелевские понятия. Излагала просто и ясно. Похоже на то, что вождь сам написал, теоретик марксизма, ученик духовной семинарии.

Изучение началось в вузе, повторение пройденного – каждые два года в системах политической учебы. (За два года овладевали кратким курсом, потом начинали снова, с отмены крепостного права). Утомительно.

Учили такие законы диалектики, как переход количественных изменений в качественные, единство и борьба противоположностей, закон отрицания отрицания. Учили так: зачитывали закон и приводили примеры из жизни. Его подмывало копнуть глубже: почитать самого Гегеля. Все его уважают, не только марксисты. В начале 19 века люди бредили Гегелем, в том числе передовые русские мыслители Белинский, Герцен. Товарищу Герцену – самая глубокая благодарность! В отчете о былом он описал свое увлечение Гегелем с присущей ему самоиронией: изложил некую очевидную мысль простым языком, а потом – гегелевским. Потрясающий эффект! Желание читать Гегеля отпало враз и навсегда. Добрейший Александр Иванович добавил в оправдание великого диалектика: он, мол, зашифровывал свои мысли ради потехи над своими нестерпимыми поклонниками.

Философская заумь, наверно, вообще присуща ученым немцам. Колесов долго собирался одолеть «Капитал» Маркса, прочитывал первые главы и отключался. Потом его успокоили зарубежные авторы толстой книги «Современные экономические учения» – о двух десятках самых великих экономистов мира, в том числе о Марксе, в предисловии они высоко оценили его заслуги и мимоходом отметили излишнюю усложненность текста. Большое им спасибо, больше он никогда не брался за «Капитал».

Еще несколько раз прогорал на немцах. «Закат Европы» Шпенглера – какое интригующее название. Оказалось – гадание на кофейной гуще, напыщенная шелуха. «Доктор Фаустус» Манна, Ницше. Благодаря им научился читать по диагонали.