Евтушенко: Love story

С кровью из клюва,
                                 тепел и липок,
шеей мотая по краю ведра,
в лодке качается гусь,
                                      будто слиток
чуть черноватого серебра.
Двое летели они вдоль Вилюя.
Первый уложен был влет,
                                       а другой,
низко летя,
                     головою рискуя,
кружит над лодкой,
                              кричит над тайгой:
«Сизый мой брат,
                             появились мы в мире,
громко свою скорлупу проломя,
но по утрам
                    тебя первым кормили
мать и отец,
                  а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
                       ты был чуточку синий,
небо похожестью дерзкой дразня.
Я был темней,
                     и любили гусыни
больше — тебя,
                            а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
                       возвращаться не труся,
мы улетали с тобой за моря,
но обступали заморские гуси
первым — тебя,
                         а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
                           мы и биты и гнуты,
вместе нас ливни хлестали хлестьмя,
только сходила вода почему-то
легче с тебя,
                            а могла бы — с меня.
Сизый мой брат,
                                  истрепали мы перья.
Порознь съедят нас двоих у огня
не потому ль, что стремленье быть первым
ело тебя,
                   пожирало меня?
Сизый мой брат,
                              мы клевались полжизни,
братства и крыльев, и душ не ценя.
Разве нельзя было нам положиться:
мне — на тебя,
                         а тебе — на меня?
Сизый мой брат,
                             я прошу хоть дробины,
зависть мою запоздало кляня,
но в наказанье мне люди убили
первым — тебя,
                             а могли бы меня…»

Может быть, невольно, однако поразительно точно в жалобу «сизого брата» вошел голос, прозвучавший давно (1928):

Рослый стрелок, осторожный охотник,
Призрак с ружьем на разливе души!
Не добирай меня сотым до сотни,
Чувству на корм по частям не кроши.

Дай мне подняться над смертью позорной.

С ночи одень меня в тальник и лед.
Утром спугни с мочежины озерной.
Целься, все кончено! Бей меня влет.

Пастернак, общий учитель.

Шла жизнь, происходила непогода, набегали тучи. Вознесенский просил: «Пошли мне, Господь, второго!» — как будто его никогда не было рядом. Или не было посвящения «Баллады работы» (1959): Е. Евтушенко и в ответ не получено посвящения «На фабрике “Скороход”» (1960), «Подранок» (1963): А. Вознесенскому?

Был такой курьез. Известно, что великий математик А. Н. Колмогоров, питая большой интерес к поэзии, проводил стиховедческие опыты в плане поверки алгеброй гармонии. Его племянник Г. И. Катаев вспоминал:

…Андрей Николаевич, в частности, приводил некоторые результаты проведенной работы: «Э. Багрицкий продвинулся в развитии ямба дальше всех. Анализ пауз в его стихах, например, дает материал для психологии познания…» В других случаях он говорил, что из всех русских поэтов Пушкин — наиболее информативен. Сравнение Е. Евтушенко с А. Вознесенским показало большую информативность первого. Это не понравилось Вознесенскому, он хотел встретиться с Колмогоровым, но тот отказался…

Ходила масса слухов и пересудов. Зубоскалы мифотворствовали: однажды Евтушенко с Джан встретили на московской улице Вознесенского, переодетого Пушкиным. Евтушенко воскликнул:

— Здравствуй, брат Пушкин!

Вознесенский прошел мимо.

Евтушенко откомментировал:

— Дарлинг, у него просто мания величия — возомнил себя великим русским поэтом Андреем Вознесенским.

Евтушенковский друг Эдуард Трескин рассказал о свадьбе Евтушенко с Машей: