Евтушенко: Love story

Какие девочки в Париже,
                                   черт возьми!
И черт —
               он с удовольствием их взял бы!
Они так ослепительны,
                                        как залпы
средь фейерверка уличной войны.
Война за то, чтоб, царственно курсируя,
всем телом ощущать, как ты царишь.
Война за то, чтоб самой быть красивою,
за то, чтоб стать «мадмуазель Париж»!
Вон та —
                   та с голубыми волосами,
в ковбойских брючках там на мостовой!
В окно автобуса по пояс вылезаем,
да так, что гид качает головой.
Стиляжек наших платья —
                                          дилетантские.
Тут черт те что!
                        Тут все наоборот!
И кое-кто из членов делегации,
про «бдительность» забыв, разинул рот.
Покачивая мастерски боками,
они плывут,
                   загадочны, как Будды,
и, будто бы соломинки в бокалах,
стоят в прозрачных телефонных будках.
Вон та идет —
                    на голове папаха.
Из-под папахи чуб
                             лилово рыж.
Откуда эта?
                       Кто ее папаша?
Ее папаша — это сам Париж.
Но что это за женщина вон там
по замершему движется Монмартру?
Всей Франции
                          она не по карману.
Эй, улицы, —
                         понятно это вам?!
Ты, не считаясь ни чуть-чуть с границами,
идешь Парижем, ставшая судьбой,
с глазами красноярскими гранитными
и шрамом, чуть заметным над губой.
Вся строгая, идешь средь гама яркого,
и, если бы я был сейчас Париж,
тебе я, как Парис,
                               поднес бы яблоко,
хотя я, к сожаленью, не Парис.
Какие девочки в Париже —
                                          ай-ай-ай!
Какие девочки в Париже —
                                         просто жарко!
Но ты не хмурься на меня
                                               и знай:
ты — лучшая в Париже
                                           парижанка!

(«Парижские девочки»)

Строчка «Какие девочки в Париже, черт возьми!» тут же становится поговорочной.

Воспетый булыжник воспет давно.

Осип Мандельштам:

Язык булыжника мне голубя понятней,
Здесь камни — голуби, дома — как голубятни,
И светлым ручейком течет рассказ подков
По звучным мостовым прабабки городов.
Здесь толпы детские — событий попрошайки,
Парижских воробьев испуганные стайки —
Клевали наскоро крупу свинцовых крох,
Фригийской бабушкой рассыпанный горох…

Вряд ли составит конкуренцию фригийской бабушке Мандельштама — речь о фригийском колпаке коммунаров — этот евтушенковский бравурный пассаж, тематически родственный:

Булыжники Парижа,
                               вас пою!
Вы были —
                    коммунарское оружие,
когда вздымались улицы орущие
в неравном,
                        но восторженном бою.

Но это — несомненная аллюзия, перифраз, почти цитата:

Орущих камней государство —
Армения, Армения!
Хриплые горы к оружью зовущая —
Армения. Армения!

Это из другой мандельштамовской оперы — цикла «Армения».

Но у Мандельштама нам, пожалуй, будет любопытнее в свете нашего разговора найти другое сходство:

Большеголовые — там руки поднимали
И клятвой на песке как яблоком играли.
Мне трудно говорить: не видел ничего,
Но все-таки скажу, — я помню одного;
Он лапу поднимал, как огненную розу,
И, как ребенок, всем показывал занозу.
Его не слушали: смеялись кучера,
И грызла яблоки, с шарманкой, детвора…

Нет резона утверждать, что Евтушенко похитил свое многозначное яблоко у Мандельштама, но метафорическая близость — налицо.

Словом, как сказано у С. Гандлевского в известной вещи «Самосуд неожиданной зрелости…» (1982):