Евтушенко: Love story

Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
                       Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас —
                                           я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне — следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус —
                                                    это я.
Мещанство —
                       мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
                          Я попал в кольцо.
Затравленный,
                       оплеванный,
                                          оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется —
                          я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
                «Бей жидов, спасай Россию!» —
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! —
                                         Я знаю —
                                                              ты
по сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
                 что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя «Союзом русского народа»!
Мне кажется —
                              я —
                                     это Анна Франк,
прозрачная,
                       как веточка в апреле.
И я люблю.
                     И мне не надо фраз.
Мне надо,
                   чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
                                            обонять!
Нельзя нам листьев
                                 и нельзя нам неба.
Но можно очень много —
                                           это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
                    Не бойся — это гулы
самой весны —
                             она сюда идет.
Иди ко мне.
                     Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
                            Нет —
                                           это ледоход…
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
                                            по-судейски.
Все молча здесь кричит,
                                         и, шапку сняв,
я чувствую,
                     как медленно седею.
И сам я,
             как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я —
           каждый здесь расстрелянный старик.
Я —
           каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
                      про это не забудет!
«Интернационал»
                              пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
                                    как еврей,
и потому —
                    я настоящий русский!

Когда Евтушенко прочел «Бабий Яр» Межирову, тот — после глубокой паузы — сказал:

— С-с-спрячь это и н-н-никому не показывай.

Дело пахло грандиозным резонансом. Так оно и случилось.

Евтушенко впервые прочел на публике новонаписанный «Бабий Яр» — в Киеве. Номер «Литературки» от 19 сентября 1961 года с «Бабьим Яром» изъяли из библиотек. Кстати, это стихотворение было предварено в подборке двумя стишками на тему кубинской революции, их никто не заметил.

Главный редактор «Литературной газеты» Валерий Алексеевич Косолапов получил трепку в ЦК, выговор и в итоге был уволен. Напечатать «Бабий Яр» он решился лишь после разговора с женой, бывшей фронтовой медсестрой. Они оба знали, на что он шел.

«Он не раз мне помогал в жизни и не в связи с “Бабьим Яром”. Именно он посоветовал мне сходить со стихотворением “Наследники Сталина” к помощнику Хрущева Владимиру Семеновичу Лебедеву. Когда я к тому заявился, он принял меня с распростертыми объятиями, восторгаясь моим дедушкой Рудольфом Вильгельмовичем Гангнусом. Оказывается, Лебедев был в той самой школе НКВД, куда на уроки возили моего деда из мест заключения. “Мы все так любили его, так любили!..” — повторял Владимир Семенович».

Скандал рос.

Особенно разъярилась литературная шатия.