Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников

Накануне они с сестрой долго выбирали Ольге подарок и выбрали такой, о котором мечтала любая девушка, включая и саму бескорыстную Таню, – маленькие и узенькие наручные часы с золотыми стрелками. Часы стоили двести рублей, и пришлось занимать пятьдесят рублей у Тани. Иван сразу представил их на тонкой, длинной и белой руке Ольги. Сейчас часы лежали в коробочке, у изголовья бабушкиной ещё кровати с шарами, на комоде, под тюлевыми накидками с подушек.

Иван с нежностью покосился на комод сквозь прутья. Какой это был милый комод! Иван и всегдато любил его огненный цвет и высокий рост, но сейчас комод стоял, словно сцена театра в самый день премьеры. В полумраке, с распахнутым зеркалом, с кружевной Таниной салфеткой сверху и ещё одной, подложенной снизу, с фигурками и цветами. На комоде лыжник в ушанке и лыжница в капоре смотрели в зеркала, на коробочку в тюле и друг на друга влюблёнными взглядами. Привезённые откудато Стёпой стеклянные цветы просвечивали насквозь в высоких, похожих на мензурки вазах. С поражавшим всегда Ваню необыкновенно радостным и озорным выражением смотрел на комнату с комода умерший брат. Красивый темноволосый мальчик с необыкновенно живыми чёрными глазами и ослепительной открытой улыбкой. Кепка надвинута на затылок, курчавый вихор надо лбом, юнгштурмовка расстёгнута, галстук с зажимом. А напротив, со старого синего ковра, тихо и ласково смотрела притащенная откудато Степаном круглая картина с изображением старика, обнимающего льва, какойто закорючкой и надписью «Марк».

Тане казалось нехорошим держать подобную картину просто так у себя в доме, и она постоянно её прятала, уговаривая отдать Марка людям, которые занимаются подобными вещами. Но Стёпе картина нравилась, и он увиливал, а иногда, подшофе, даже водружал старика со львом на ковёр. Ване Марк тоже представлялся симпатичным, казалось, у него добродушное выражение, а ещё добродушнее выглядел крохотный, как котёнок, лев. Ваня вполне понимал, почему Стёпа не хотел с Марком расставаться. Хотя Тася, когда придёт сюда шить и увидит картину, – опять её снимет и положит в комод, под запасные портьеры.

Тася деньденьской шила здесь у окна, и утром уже всё было готово к работе. Занавешенное жёлтыми занавесками окно, открытое настежь, было превращено в рабочий стол. Ветер колыхал занавески, виднелась зелень, в Тасином палисадничке торчали разноцветные мальвы и звёздами светились лилии. На окне золотился зингеровский футляр, лежали ткани, неведомо откуда взявшиеся парижские журналы. К подоконнику вплотную стоял ножной колёсный «Зингер» с начатым шитьём. В глубине окна, среди рам, на полках были расставлены разные вещи. Виноградный, просвечивающий розовым графин с водой. Белый кувшин на умывальном тазу. Слева находилась голубая рабочая лампа с круглым железным абажуром. Лампа была очень неудобной, но Тася очень её любила и всегда хвалила. Может, потому, что её подарил Степан. А может, потому, что выбрала её сама Тася.

Сами Степан и Татьяна тоже присутствовали в комнате. Висели чёрнобелые, портретами, по бокам улыбчивого Марка со львом. Огромные фото увеличивал и ретушировал сам Стёпа. А в зеркальце дивана, под ковром с карточками и Марком, в неясном, какомто подводном полумраке зелёной комнаты краем глаза Иван видел и себя. Своё лежащее в белых кружевах отражение. В первую ночь в городе художник Слава Капитонов уснул на этом узком, длинном кожаном диване, подбитом медными гвоздями с большими фигурными шляпками, поблёскивающими сейчас золотом. Диван был, конечно, неудобен и показённому жестковат, зато длинен и представителен. И ещё раскладывался – с помощью массивных зубчатых железок. На люстре с расколотым рожком раскачивался едва видимый утренний летний паучок, его качало сквозняком над шевелящейся скатертью стола. Колыхались под не жарким ещё утренним ветром, усиливая движение лучей и теней в комнате, бархатные портьеры, шевелились золотая бахрома и вышитые цветы, тихо отзванивал пришитый рыбацкий бубенчик.

А в ногах кровати, на которой в волнах прохладной зелени плыл Иван, высился приткнувшийся к белому буфету предмет, который изза сходства с железнодорожным купе больше всего нравился Ивану. Огромный, из толстенных досок, дубовый шкаф. Ещё и с зеркалом. Или, как называла его Таня, «просто шкаф».

В «просто шкаф» можно было спокойно упрятать всех сокурсников Ивана вместе с преподавателями и самим Ваней, да ещё и выглянуть изнутри из аккуратно застеклённого оконца, во мраке которого виднелось сейчас зелёное платье и мерещилась какаято отдельная шкафная жизнь, покрытая тайной и облаками нафталина. Хотя разве мерещилась? Разве в шкафу не жили мыши и моль?

Таня хлопотала на кухне, её шаги, свист чайника с общей кухни, еле слышное, неразличимое, как помехи, радио, лай собак во дворе, вошедшая кошка – всё это непрерывно дополняло друг друга и счастье утра, мешая Ивану съехать с высокой постели.

Ваня слышал, как завтракают супруги, как Стёпа заснул на тахте в комнате мальчиков.

Таня выключила радио.