Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников

Задолго до момента, когда события приняли столь стремительный оборот, в лучшем месяце в году, первом месяце жары, июне, – Иван и Зайнулла заявились к Славе, оторвав того от работы, из офицерского клуба, с листом недоделанной стенгазеты. Лиловая картина уже приобрела какието очертания, и первое движение художника было послать их подальше. Но, видно, ему всё же не слишком весело было рисовать целыми днями в задраенной наглухо комнате, видно, общество Зайнуллы с Иваном было ему приятно, и он не только согласился, но и достаточно быстро нарисовал какието танки, вышедшие, впрочем, похожими на чайники, и вполне сносные самолёты.

– Это зачем?

– Ко Дню десантных войск.

– Так он же в августе, или перенесли указом?

– Так сдатьто надо заранее.

Зайнулла скрутил лист, и они отправились в клуб с его маленькими, круглыми, похожими на иллюминаторы окнами. На углу Зайнулла ткнул пальцем в неопределённо зелёную улицу и всячески рекомендовал находящийся ниже сквер для ночных прогулок Капитонова, потому что эти ужасные мальчишки, для которых ничего святого нет, прямо напротив органов безопасности занимаются по ночам совершенно неправильными делами, как утверждает Стёпа. Ивану и самому захотелось тогда проверить, не придумывает ли Стёпа, но за всем произошедшим он както забыл и о стенгазете, и о Степане, и о малолетних хулиганах.

Зрелище действительно было ещё то. В сквере находился памятник Интернационалу, всегда привлекавший Ивана своей необычностью. На высокой гранёной то ли колонне, то ли пирамиде лежал чудовищных размеров мраморный глобус – СССР был врезан в белую поверхность красным камнем, все остальные страны – серым. И всё серое опутывали тяжёлые цепи, спускавшиеся по четырём углам и привязанные там к кольцам, вбитым в землю. Изображённый подобным образом Интернационал здорово напоминал пойманную арканом луну. У подножия башни, завершая композицию, сидел задумчивый Ленин, замышляющий освобождение землян. Вокруг стояли вазоны, фонтаны и поильники. Но сейчас ватага мальчишек, вытащив из земли железные колышки, с четырёх сторон всё быстрее и быстрее раскручивала в небе хрупкую планету, словно обычный ученический глобус. Гремели кузнечики. Огромный белый шар тяжело кружился с необычным звуком, с гуденьем промалывая на верхушке стелы ямку, кряхтя, раскачиваясь во все стороны, стеная цепями и грозя упасть, разбиться и прибить мальчишек и Капитонова в белом летнем костюме, стоящего на белых мраморных ступенях и с кривой улыбкой глядящего вверх. Ваня и сам улыбнулся от восторга, но мальчишки, едва заметив блеснувшие ремни и звёзды Ивана, сразу же сбежали. Шар остановился, художник обернулся.

Иван смущённо надел фуражку.

Раньше Иван не замечал в Ростиславе свойственной москвичам ехидности. Но теперь получил её по полной. Слава хоть и выглядел доходягой – вернул глазам блеск, и Ване влетело. Прекрасно понимая, что чекист явился с единственной целью говорить об Ольге, художник сделал всё, чтобы пресечь любые, и робкие, и самые лобовые, намёки на подобную тему. Явно давая понять, что единственный шанс для Ивана поговорить с ним о девушке – это признать себя подлецом и болваном или дождаться, пока, насладившись сполна его замешательством, Слава сам ему об этом доложит, да ещё, пожалуй, и влепит.

По морде куда ни шло, но слышать презрительные вещи от Славы Ване совершенно не хотелось, и, не зная, что делать, он спросил, слышал ли тот про призрак курсанта. Как Ваня и надеялся, его история совершенно захватила художника. Тот задумался, хотя и погрустнел. Последние метры до гостиницы они шли молча.

– Чёрт с тобой! – сказал Капитонов, разворачиваясь у самого входа. – Есть в тебе чтото такое! Не могу с тобой раздружиться. Хотя побить тебя придётся.

– Бей! – радостно согласился Иван, зажмурившись.

– Хемингуэй недоделанный!

– Обзываешься?

– Тото и оно!

– Я милицию позову! – испуганно загомонила дежурная изза стеклянной двери, поглядывая на форму Ивана. «Вот интересно, а что она сейчас думает?» – промелькнуло в Ивановой башке, и он слетел с крыльца.

* * *

– А тяжёлая у больного рука. Надо зеркало найти, – подводил итоги Иван потом, утершись казённым полотенцем. – С таким лицом меня точно с курсов попрут уже в понедельник, а может, и не только с курсов. А Зайнуллато клевещет, художник любому нос расквасит, может, и не его была кровь, может, и не так плохо всё… Зараза! Лишь бы руку не сломал! – Иван, падая, подставил ту самую руку, которая болела у него с эстафеты, ту самую, которую чуть не сломал на лесах, и теперь растирал запястье.

Всё ещё дрожащий от переживаний, смущённый результатом своих воспитательных усилий художник зарылся теперь в работу, всем видом давая понять, что чувствует себя превосходно, настроение отличное, и в таком духе он будет шуровать кистью до пяти утра, не обращая на гостя в номере никакого внимания.