Ежедневные заботы

Шел второй год войны. Редакция газеты «Красная звезда» тогда находилась в здании «Правды». Там мы и жили на казарменном положении. Как-то в дверь моей комнаты кто-то постучал сверхделикатным стуком, тихо-тихо. Я привык к другому, коллеги влетали в мой кабинетик-пенал с шумом, едва не срывая с петель дверь. Вероятно, потому, что над городом грохотали зенитки и к нам доносилось тяжелое эхо разрывов, стук в дверь вообще считался несущественным звуком, а тот, что раздался в памятный мне день, был просто шорохом ангельского крыла, невзначай коснувшегося двери.

— Входите, черт возьми! Что вы там царапаетесь? — воскликнул я, не отрываясь от страниц рукописи,- — наверно, она шла в номер.

После моего возгласа наступила звуковая пауза, очевидно, ангел складывал крылья, в авоську, что ли. И что же? Как раз с авоськой в руках в дверном проеме показался человек. Не высокий и не низкорослый, худощавый, даже худой, в шинели с чуть обгоревшей полой — видно, отогревался у какого-то костра, — с ясными голубыми глазами и печальным носом, склонившимся над губами в позе сострадания. Не военный и не штатский. Так мог выглядеть Дон-Кихот после сражения с ветряными мельницами. Или погорелец, идущий из дальней деревни в город на заработки.

Я помолчал, немного сбитый с толку каким-то заброшенным, неказистым видом посетителя. Но время военное, мало ли что! И я почему-то подумал: «А может, этот человек вырвался из окружения, как я сразу не догадался!» Вначале я всегда сбиваюсь на что-то парадоксальное, а ведь уже давно знал: всякая мистика, все загадки рано или поздно получают реалистическое объяснение.

Молчание затягивалось, на лице вошедшего я прочел необычайную стеснительность.

— Вы — Кривицкий? — наконец спросил он.

— Да!

— Кривицкий Саша? — И я не понял, желает ли он точно удостовериться или просто так, балуется.

— Я — Кривицкий, Александр Юрьевич, Саша, Сашенька, Сашура и даже Сашуля — на выбор. А кто вы?

И тут он улыбнулся. Это и впрямь была улыбка — ангела ясная, добрая, чистая.

— Я — Платонов.

Он протянул мне клочок бумаги. То была записка Василия Гроссмана: «Дорогой Саша! Прими под свое покровительство этого хорошего писателя. Он беззащитен и неустроен».

Армия протянула руку одному из самых тонких и сложных писателей советского времени. В редакции он обогрелся, нашел товарищей. Он пришел к нам в тяжелые дни своей жизни. Были критики, чьей узкой специальностью стало отрицание всего, что писал Платонов. Они жили, занимались многосторонней деятельностью, но как только на горизонте появлялись новый рассказ или книга Платонова, отодвигали все дела и принимались за свое…

Единственная книга, против которой никто не осмелился ополчиться, был сборник «Броня», составленный из его рассказов, увидевших свет в «Красной звезде».

Кажется, первым произведением Платонова в военные годы и был рассказ, давший название сборнику. Рассказ выходил за рамки газетных объемов и не мог миновать сокращения. Я сказал об этом автору.

— А может быть, пройдет и так, — взмолился Платонов, — пошлите в набор так…

Тогда мы еще были на «вы».

Я не предвидел ничего хорошего от исполнения его просьбы, даже наоборот, но, взглянув на опечаленное лицо Платонова, на его горестно сжатые губы, согласился и отправил оригинал в набор.

Платонов вскоре узнал, что дело было не только в объеме. Тех, кто прочел рассказ уже в гранках и в верстке, смутила «странность» необычного слога, отпугнула дерзкая новизна стиля. Мне пришлось искать сторонников рассказа и сообща растолковывать его содержание и форму.

Чары платоновской образности в умении сращивать понятия, эпитеты, как будто несоединимые. Скажем, так: «Пухов снова увидел роскошь жизни и неистовство смелой природы, неимоверной в тишине и в действии…»

В сверстанной полосе с рассказом «Броня» за рамой оставался «хвост» (из того, что было вычеркнуто в секретариате) — строк на сто двадцать. Я пытался добиться большего объема, но ответственный секретарь, подняв голову от мокрого оттиска, отрезал:

— Бог подаст! Интересно, куда я буду заверстывать корреспонденции с фронтов? Может быть, еще и снимем твой рассказ.

Так «Броня» стала «моим» рассказом, как впоследствии и все другие напечатанные в газете произведения этого автора.

Платонов прочел рассказ в оттиске и посерел:

— Ох, плохо! И зачем я упрашивал посылать в набор целиком… Кабы вы сами сократили, вышло бы, верно, по-другому.

И правда, сократили рассказ размашисто, грубо. Состояние Платонова я понимал очень хорошо. Я сказал ему:

— Может, мне удастся сделать новый набор. Попробуйте сократить сами.

Платонов сконфуженно ответил:

— Не могу, слово даю, не могу сокращать свое. Это как самоистязание… У йогов… Не могу. Кабы вы сократили, вышло бы по-другому, — опять повторил он печально.