Ежевичная зима

– Мамочка так по тебе скучает, – прошептала я, когда ветер зашелестел в ветвях ивы. Мне очень хотелось взять на руки своего малыша, почувствовать нежность его щеки у моей груди. Я помнила, как мои груди набухли от молока, они пульсировали от боли, когда я вернулась домой из больницы. Как это жестоко, подумала я тогда, у меня есть молоко для ребенка, которого у меня отняли. Я посмотрела на надгробие. Каждая моя частичка тосковала по малышу. Из глаз хлынули слезы.

Вздрогнув от шороха, я оглянулась и увидела пожилого мужчину в рабочем комбинезоне с пятнами грязи на коленях. Он держал грабли и стоял чуть выше на холме. Давно ли он наблюдает за мной?

Он прислонил грабли к дереву и подошел ближе. Я хотела попросить его уйти, оставить меня одну, но что-то в его лице – добром, дружелюбном – не позволило мне этого сделать.

– Это ваш ребенок, мисс? – спросил он, указывая на надгробие.

Я кивнула.

– Меня зовут Мерфи, Джеймс Мерфи, – представился он, снимая с морщинистой руки рабочую перчатку. – Я ухаживаю за кладбищем.

Он пожал мне руку.

– Я – Клэр Олдридж, – ответила я, не сводя глаз с надгробия.

– Должно быть, этот ребенок особенный, – Мерфи опустился на колени рядом со мной.

Я не ответила. Вероятно, он всем это говорит.

– Я слежу здесь за порядком более сорока лет, – продолжал он. – Никогда не видел, чтобы тут росла ежевика, во всяком случае, при мне такого не было. Слишком тяжелая земля. Но, посмотрите, – он указал на светло-зеленый побег, выглядывавший из-за надгробия. Сморщенные листочки покрывали колючий стебель с единственным белым цветком с такими нежными лепестками, что они напоминали кружево.

Я протянула руку, чтобы коснуться ростка, но тут же ее отдернула, почувствовав болезненный укол. Из моего пальца закапала кровь.

– Ой! – воскликнула я.

– Осторожно, эти колючки очень острые.

Я сунула палец в рот, чтобы остановить кровь.

– Мы, служители кладбища, верим в легенду о ежевике, – сказал Мерфи. – Вы ее знаете?

Я покачала головой.

– Ежевика выбирает души, чтобы защищать их, особенные души.

Я обратила внимание на то, как листья ежевики лежат на надгробии, как будто обнимая его.

– Даже удивительно, что снежная буря не погубила этот побег. – Мужчина указательным пальцем нежно коснулся белого цветка. – Особенный побег, – снова повторил он, поднимаясь и отряхивая колени. – Что ж, я, пожалуй, пойду… Я просто подумал, что вы захотите узнать о ежевике.

– Спасибо, – поблагодарила я, глядя на него с большей благодарностью, чем могла выразить словами.

Я долго сидела у могилы, думая о ребенке, которого мне не суждено было увидеть и узнать, о том, что мне не пришлось пережить. Первые шаги, первые слова, детский сад, школа, качели и рисунки мелом на асфальте, летний лагерь. Я встала и прислонилась к стволу ивы. Я пришла сюда, чтобы найти Дэниела, а не тонуть еще глубже в моем горе. Я пришла ради Веры. Я глубоко вдохнула и пошла между могилами Кенсингтонов, большинство из которых были украшены мраморными надгробиями и вазонами. Надгробия для богатых людей. Руби Кенсингтон. Илайес Кенсингтон. Мэрили Кенсингтон. Где же Дэниел? Элеанора Уолш Кенсингтон. Луи Кенсингтон III. Мой взгляд уперся в маленькое надгробие. Детская лошадка-качалка была выгравирована в его верхней части. Мое сердце забилось быстрее, когда я читала надпись. ТОМАС КЕНСИНГТОН, СЫН ДЖОЗЕФИНЫ КЕНСИНГТОН, РОДИЛСЯ 21 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА, УМЕР 9 ИЮНЯ 1936 ГОДА. Я переписала это в блокнот.

Даты подходили идеально. Джозефина, должно быть, похитила его, когда ему было три, и через несколько лет мальчик умер. Вот он, маленький Дэниел – как говорит Уоррен, они называли его Томасом, – спит вечным сном под моими ногами. Я покачала головой. Нет, ему не будет покоя без своей матери.

* * *

Я отправилась прямиком в офис, припарковала машину недалеко от здания «Геральд», пролетела мимо куривших сотрудниц из отдела продаж, даже не поздоровавшись с ними, и быстро прошла к своему столу. Я открыла файл с черновиками очерка и, сверяясь с записями в своем блокноте, начала писать. Ева. Кафе «Лаванто». Семья Кенсингтон. Вырезки из старых газет. Показания мистера Иванова в суде. Надпись на надгробии соединила все это в единое целое. Я писала даже во время ленча, хотя обычно уже к полудню бывала голодна как волк. В два часа дня я откинулась на спинку кресла и посмотрела на законченный черновик очерка на экране. Написала последнее предложение, затем вернулась к самому началу. Курсор замигал на заголовке. «Ежевичная зима: майская снежная буря раскрывает тайну мальчика, пропавшего в 1933 году». Под заголовком я уверенно напечатала: «Клэр Олдридж». Не помню, когда я в последний год так гордилась бы своей работой.