Ф. И. О. Три тетради

7. Лабрюйер в «Характерах» так пишет о сильных мира сего: «Довольно и того, что у нас с народом одна религия и один Бог: не хватало еще зваться Пьер, Жан, Жак, как торговец или хлебопашец. Постараемся же не иметь с ним ничего общего; подчеркнем все, что нас от него отделяет; пусть они берут себе двенадцать апостолов, их последователей, первых мучеников (каковы люди, таковы и их святые покровители); пусть с радостью ждут ежегодного возвращения своего дня, который каждый отмечает как личный праздник. Нам, сильным мира сего, подойдут имена светские, пусть нас окрестят Ганнибалом, Цезарем, Помпеем, это были великие люди; Лукрецией – знатная была римлянка, Рэно, Рожэ, Оливье и Танкред, это были рыцари, в романах нет героев чудесней; пусть назовут нас Гектором, Ахиллом, Геркулесом, они были полубогами, и даже Фебусом и Дианой; и кто запретит нам зваться Юпитером, Меркурием, Венерой или Адонисом?»

8. «Что в имени тебе моем?»

9. У меня – после всего, что было выкинуто, потеряно, что пропало – мало что сохранилось. Почти ничего. Я думаю о детской комнате моего мужа, которая все еще существует, о чердаке их семейного дома, стоящего все там же, на том же месте, о розовом кусте, пересаженном из сада его бабушки, о бабушкином доме в деревне по соседству – напротив церкви, где она всю жизнь играла на фисгармонии. Я думаю об этом мире чувств, вещей, земли, домов, камней, деревьев – и сравниваю это с моим бедным миром, сплошь бумажным. Только и есть что желтые листы; да в придачу пара имен. Как мне быть? Как быть? Так мало (д)осталось, так нет же, давай делись и этим. А мне-то самой, одной? А для меня? Где мой мир чувств? Где моя оболочка? Где кожа моя? Где дом мой – домишко? Где гнездо, дырка, будка? Где никто не тронет, не плюнет? Где мой пень, под которым никто не пнет? Нет такого места. Нет такой будки, нет ошейника, хоть бы и с не собственным, а хоть с чьим-то, с чужим каким именем, с любым. Только дорога меж голых стволов, только идти по ней в темноте, не зная, куда ступит нога, устоит ли, поскользнется? А неважно, ты знай себе иди, ты, эта, как-тебя-по-батюшке, эй-девушка, женщина-в-зеленой-шапке, нет, не вы, крайняя-слева, давай поворачивайся и, раз, колючим в спину. Чужая дорога, чужая память, чужие дома, чужое тело, чужое имя. Ничего своего. Ничего. Только листы бумаги. Шурши ими, историк.

20 марта

1. А эти страницы – вырванные из старого детского блокнота, что это?

На них дата: 1978 год.

И имя: О. Ярхо.

Такая была писательница. Писала короткие рассказы, эскизы с натуры. А на следующий 1979 год ее не стало. Померла. Испарилась. «Оли Ярхо» потом больше не было. 1978-й – последний год в ее жизни. Вместе с утратой имени она и писать перестала. О чем же таком она писала, эта писательница – «О. Ярхо». Два «о», в начале и в конце, рифмуется; если играть в повешенного, будет «О-о». Но лучше в него не играть.

А Гоголь свою первую поэму подписал «О-о-о-о», то есть никОлай гОгОль-янОвски.

2. Вот один такой листок: «Нарцисс (подчеркнуто красным) пытался познать себя, осознать в пространстве. За это его наказали всемогущие боги. За это, а не за самовлюбленность. Множество самовлюбленных жили, здравствовали и были даже поощряемы. Самопознание же – божественное занятие, а боги не прощают, когда смертные, забывшись, путаются не в свои дела. Так была наказана искусная в ткачестве Арахна и Марсий, состязавшийся с Аполлоном в игре на флейте, и Актеон, залюбовавшийся телом девы Артемиды. И еще бы всемогущим не охранять от посягательств круг своей деятельности. Стыдно отличаться от смертных лишь сроком жизни». Ишь ты, философ пятнадцати лет. Философ, в мужском роде? Ну не «философиня» ведь? Хотя, может быть, теперь и можно, и даже нужно все заканчивать на «ня». Но тогда, в 1978 году, точно было нельзя. А «Ярхо» – не распознаешь, мужчина ли, женщина ли? Фамилия безгендерная. Если с одними инициалами, так и вовсе беда. Поди знай, кто за ней прячется. Да и фамилия ли это? Может это только вздох, в память о том, чего не было, что могло, да не случилось.