Ф. М.

– И я в конторе прихватил, – сообщил Александр Григорьевич, показав пистолет, взятый из оружейного шкафа. – Оба ствола заряжены, я проверил.

В общем, кое-как спровадили непрошеного волонтера, причем у письмоводителя возникло подозрение, что Порфирий Петрович также не больно желает делить славу с кем-то третьим. И правильно!

* * *

Двенадцатый нумер был будто нарочно обустроен для засады – это Порфирий Петрович сразу же с удовлетворением отметил. Длинная анфилада комнат являла собою представительную галерею разных степеней нищеты, ибо кто же кроме самых последних бедняков согласится на проходе жить?

– Ну и скупердяй этот Лужин, если, будучи человеком состоятельным, в такой дыре остановился, – заметил письмоводитель.

Были здесь помещения с претензией на приличность, то есть с какой-никакой мебелью и даже картинками на стенах; были ободранные берлоги явных кабацких завсегдатаев; встретилось и обиталище шарманщика – во всяком случае в углу на деревянной ноге стоял сей немудрящий музыкальный инструмент, а на столе в клетке сидела маленькая мартышка. Она посмотрела на вошедших сыщиков своими печальными черными глазенками, тихонько заверещала и взяла с блюдечка подсолнечную семечку.

– Не застревайте, Александр Григорьевич, не время-с, – поторопил пристав заглядевшегося на животное помощника. – Нужно удобное местечко присмотреть, желательно прямо перед дверью-с.

Однако прямо перед лужинской (то есть, собственно, лебезятниковской) дверью не получилось, очень уж крохотною оказалась комнатенка. Здесь, видно, квартировал самый предпоследний из жильцов, хуже кого были одни лишь Мармеладовы. Из обстановки тут имелся тюфяк, даже не закрытый шторкою, да крепкая дубовая скамья, которая, судя по остаткам яичной скорлупы, служила обитателю и столом. Спрятаться было решительно негде.

И все равно пристав с помощником устроились отлично. Дело в том, что перед конуркою с тюфяком располагался еще чуланчик, в котором никто не жил, а с двух боков стояли какие-то старые шкапы – должно быть, хозяйка заперла туда какие-то свои вещи. Порфирий Петрович протиснулся за шкап слева, Заметов – справа, и в полумраке разглядеть их стало совсем нельзя.

Однако надворный советник этим не удовлетворился. Он погасил во всех комнатах лампы и свечи, оставив лишь огоньки перед образами, и в квартире сделалось вовсе темно. Но и этого Порфирию Петровичу показалось мало.

– А мы еще вот что-с, – промурлыкал он, оглядывая место засады с видом садовника или декоратора, – мы еще в последней комнатке на полу свечу зажжем, как если б жилец ее оставил. Студенту нашему, как войдет, свет в глаза, да и нам будет хорошо видно, мы же с вами еще более в мраке потонем-с.

В качестве самого последнего штриха вытащили на середку дубовую скамью и развернули поперек.

– Наклонится он, чтоб ее отодвинуть, тут мы со спины и выскочим. Я за одну руку, вы за другую-с. Умеете локоть назад завертывать? Нет-с? Сейчас покажу.

Порфирий Петрович взял помощника за руку и необычайно скорым движением вывернул так, что Александр Григорьевич взвизгнул.

– Тише-с, – показал пристав на лужинские двери. – А впрочем, не столь важно. До Петра Петровича нам с вами дела нет.

Заняли позицию в темном чуланчике.

– Хорошо, что тут накурено-с, – донесся до Заметова спокойный голос надворного советника. – Можно папиросочкой себя побаловать. Не желаете-с?

Чиркнула спичка.

– Спасибо, не хочется.

Александр Григорьевич чем дальше, тем больше волновался. И в горле пересохло – не до табаку. Как это только приставу удается сохранять невозмутимость, подумал он.

Время во мраке тянулось медленно, и вскоре Александр Григорьевич почувствовал, что обязательно нужно заговорить – иначе будет слышно, как у него постукивают зубы.

– Порфирий Петрович, – тихонько сказал он, – вот, помню, в гимназии тоже сидишь этак перед экзаменом по какой-нибудь геометрии, и до того волнуешься – прямо сердце из груди вон. Кажется, что ежели срежешься – всё, жизни конец.

Из-за соседнего шкапа послышалось:

– И я волнуюсь. Ладошки все мокрые-с. Ужасно волнуюсь.

– Вы?! – поразился Заметов.

– А как же-с. Очередная сессия, и пресерьезная.

Александр Григорьевич высунулся из укрытия, но в темноте ничего, конечно, не увидел.

– Вы про какую это сессию?

– Про экзаменационную. Аллегория очень избитая-с, но оттого не менее справедливая, про экзаменование человеков жизнью. Что наше земное бытие? – Порфирий Петрович выдул табачный дым. – Учеба-с. И как во всякой школе, идет она обычно ни шатко ни валко – пока очередная сессия не подошла. И тут уж держись. Коли плохо уроки усвоил, беда. Непременно срежешься.

– И… что тогда?