Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования

Любопытно здесь упоминание в этом же контексте "великой государыни". Говоря о лишенном всякого высокомерия взгляде поэта на русского человека и на явления русской жизни, Достоевский проводит параллель между рассказчиком Белкиным и повествователем в "Капитанской дочке": "Это Белкин посмотрел на Капитанскую дочку…" По мнению Достоевского, Пушкин до такой степени перевоплотился, что "всякая мысль о подделке, об идеализации исчезает, стушевывается", что "не подпишись Пушкин" под произведением, "можно подумать, что рукопись действительно найдена".

Относительно много внимания Достоевским уделено здесь "иноку-летописцу". Записи позволяют предполагать, что Достоевский думал сначала обосновать свое понимание народности Пушкина, анализируя этот образ. О том, что эта мысль не лишена оснований, говорят и фрагменты из двух других рукописей. В них упоминается о подвигах христианских подвижников, "побеждавших свою плоть" и овладевавших "духом своим до высочайших размеров свободы и нравственной силы".

Представляет интерес и уже упоминавшаяся запись (самая ранняя). Она касается очень интересного вопроса об отношении Пушкина к своему дворянскому происхождению, которое нашло выражение в "Моей родословной" и "Родословной моего героя". Может быть, эта запись возникла как впечатление от опубликованного в "Русской старине" (1879 г., декабрь) автографа "Моей родословной". Возможно, она представляет собой осколок каких-нибудь неизвестных записей. Но несомненна ее тематическая связь с теми двумя отрывками, которые были опубликованы В. Б. Враской. Подобно им, он не вошел в содержание речи. В этом отрывке Достоевский, развивающий тезис о народности Пушкина, берет под свою защиту произведения, за которые поэт подвергался "нападкам" в демократической критике, в частности в статьях Белинского. Достоевский оправдывает гордость Пушкина своим происхождением, говоря, что поэт восхищался "доблестью" предков.

По словам Достоевского, стихи Пушкина вызваны раздражением против Булгарина и других "писак русских", дразнивших его. Однако отрывок не позволяет судить, к какому окончательному выводу пришел бы Достоевский. Вторая рукопись носит менее фрагментарный характер.

Посредством вставок, пометок и цифр устанавливается хронология текста, целые куски которого почти без изменения были перенесены в последующие черновики речи, а потом и в самую речь.

Во многом содержание записей в третьей рукописи повторяет мысли предыдущей. Интересны записи, вскрывающие связь между сегодняшней позицией писателя и его прошлым политическим опытом. Характеризуя Алеко, Достоевский вскользь упоминает о Фурье: "Укажите ему тогда систему Фурье, который еще тогда был не известен, и он c радостью бы поверил в нее и бросился бы работать для нее, и если б его сослали за это куда-нибудь — почел бы себя счастливым…". К той же мысли Достоевский возвращался в "Ответе Градовскому" (ср. черновик ЛБ. — Ф. 93.11.16/2).

Интересно отметить и оказавшееся зашифрованным в окончательном тексте указание на то, что "этого страдальца, в котором отразился век и современный человек", Пушкин отыскал в себе гораздо более чем у Байрона, а это значит, что Достоевский признавал духовное родство Пушкина с образом скитальца.

Вместе с тем образ скитальца сближается Достоевским с типом современного революционера-нигилиста:

"Наши фантазеры, наши скитальцы продолжают и до сих пор свою деятельность и если не ходят в цыганские таборы, то ходят в народ, ибо тот же в них недуг, что в Алеко и Онегине, — все тот же человек, только в разное время явившийся и в разных видах осуществившийся. Это общий русский тип, во весь теперешний век".

Если сравнить приведенные слова с соответствующим местом окончательного текста, то можно легко обнаружить, что Достоевский смягчил свою мысль. Откровенно враждебный тон по отношению к "фантазерам" заменяется более сдержанной характеристикой. По поводу "общего русского типа" появляются оговорки, которые преуменьшают образ скитальца как типично русского человека (XII. — 378).