Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

был самый тщательный в этом смысле, и публика была самая отборная в том же

смысле. Даже музыкальные пьесы, которыми перемежались литературные чтения, были исполняемы женами и дочерьми писателей хорошего направления. Федор

Михайлович был в числе чтецов, а его племянница в числе исполнительниц {32}.

Дело было не в том, что читалось и исполнялось, а в овациях, которые делались

представителям передовых идей.

Шум и восторг был страшный, и мне всегда потом казалось, что этот

вечер был высшею точкою, до которой достигло либеральное движение нашего

общества, и вместе кульминациею нашей воздушной революции. <...> VIII

Полемика. - Нигилизм

Во всяком случае, состояние умов в это время, в 1861 и 1862 годах, было в

высшей степени возбужденное, и почвенники, естественно, разделяли это

возбуждение. Казалось, все старые формы жизни готовы исчезнуть и

видоизмениться и может начаться новая жизнь, народный дух может

обнаружиться в новом свободном творчестве. <...>

Начало борьбы с нигилистическим направлением положил сам Федор

Михайлович в своей статье: "-бов и вопрос об искусстве" ("Время" 1861 г., февраль), в которой он опровергал стремление сделать из искусства чисто

служебное средство {33}. Он начал с довольно мягких возражений; главным

образом он восставал против нарушения законов искусства и против мысли о

бесполезности таких художественных произведений, которые не имеют ясной

тенденции. Но мне не терпелось и хотелось скорее стать в прямое и решительное

отношение к нигилистическим учениям. Могу сказать, что во мне было постоянно

какое-то органическое нерасположение к нигилизму и что с 1855 года, когда он

стал заметно высказываться, я смотрел с большим негодованием на его

проявления в литературе. Уже в 1859 и 1860 году я делал попытки возразить

против нелепостей, которые так явно и развязно высказывались; но редакторы

двух изданий, куда я обращался, люди хорошо знакомые, решительно отказались

печатать мои статьи и сказали, чтобы и вперед я об этом не думал. Я понял тогда, какой большой авторитет имеют органы этого направления, и очень опасался, что

такая же участь меня постигнет и во "Времени". Поэтому для меня было большою

радостью, когда моя статья "Еще о петербургской литературе", разумеется

благодаря лишь Федору Михайловичу, была принята ("Время" 1861 г., июнь); тогда я стал писать в этом роде чуть не в каждой книжке журнала. Рассказываю

обо всем этом для характеристики литературы того времени. Сам же я искренне

считал эти статейки более забавою, чем делом, и тем веселее они выходили. Со

стороны редакции было, впрочем, сначала маленькое сопротивление. В моих

статьях иногда редакция приставляла к имени автора, на которого я нападал, какой-нибудь лестный эпитет, например, талантливый, даровитый, или в скобках: 196

(впрочем, достойный уважения). Были и вставки; так в статье "Нечто о полемике"

было вставлено следующее место:

"Вольтер целую жизнь свистал, и не без толку и не без последствий. (А

ведь как сердились на него, и именно за свист.)"

Эта похвала свисту вообще и Вольтеру в частности нарушает тон статьи и

выражает вовсе не мои вкусы. Но редакция не могла не вступиться за то, что

имело силу в тогдашних нравах и на что признавала и за собою полное право.

Вставка принадлежит Федору Михайловичу, и я уступил его довольно горячему

настоянию. Скоро, впрочем, всякие поправки такого рода вовсе прекратились

{34}.

Статьи эти писались под псевдонимом Косицы, - я имел дерзость выбрать

себе образцом Феофилакта Косичкина и прилагал большие старания о

добросовестности и точности в отношении к предмету своих нападений. Свиста у

меня не было никакого, но тем больше силы получали статьи и тем больше

интересовало Федора Михайловича то разъяснение вопроса, которое из них

выходило.

Рассказываю обо всем этом потому, что дело это имело чрезвычайно

важные последствия: оно повело к совершенному разрыву "Времени" с

"Современником", а затем к общей вражде против "Времени" почти всей

петербургской журналистики {35}.

Вообще же для нашей литературы, для общественного сознания вопрос о

народившемся у нас отрицании был ясно поставлен преимущественно романом

Тургенева "Отцы и дети", тем романом, в котором в первый раз появилось слово

нигилист, с которого начались толки о новых людях, и, словом, все дело получило

определенность и общеизвестность. "Отцы и дети", конечно, самое замечательное

произведение Тургенева - не в художественном, а в публицистическом

отношении. Тургенев постоянно следил за видоизменениями господствовавших у

нас настроений, за теми идеалами современного героя, которые складывались в

передовых и литературных кружках, и на этот раз совершил решительное

открытие, нарисовал тип, которого прежде почти никто не замечал и который

вдруг все ясно увидели вокруг себя. Изумление было чрезвычайное, и произошла

сумятица, так как изображенные были застигнуты врасплох и сперва не хотели

узнавать себя в романе, хотя автор вовсе не относился к ним с решительным

несочувствием. <...>

Во "Времени" была напечатана (1862 г., апрель) моя статья, в которой