Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

беспристрастно на тот вопрос, который вы мне ставите: "разовьется ли из вас со

временем крупная писательница?"

Одно скажу вам: рассказ ваш будет мною (и с большим удовольствием)

напечатан в будущем же N моего журнала; что же касается вашего вопроса, то

посоветую вам: пишите и работайте; остальное покажет время.

Не скрою от вас - есть в вашем рассказе еще много недоделанного,

чересчур наивного; есть даже, простите за откровенность, погрешности против

русской грамоты. Но все это мелкие недостатки, которые, потрудившись, вы

можете осилить; общее же впечатление самое благоприятное.

Потому, повторяю, пишите и пишите. Искренне буду рад, если вы найдете

возможным сообщить мне побольше о себе: сколько вам лет и в какой обстановке

живете. Мне важно все это знать для правильной оценки вашего таланта.

Преданный вам Федор Достоевский".

Я читала это письмо, и строки разбегались перед моими глазами от

удивления. Имя Достоевского было мне знакомо; в последнее время оно часто

упоминалось у нас за обедом, в спорах сестры с отцом. Я знала, что он один из

самых выдающихся русских писателей; но какими же судьбами пишет он Анюте

и что все это значит? Одну минуту мне пришло в голову, не дурачит ли меня

сестра, чтобы потом посмеяться над моим легковерием.

Кончив письмо, я глядела на сестру молча, не зная, что сказать. Сестра, видимо, восхищалась моим удивлением.

- Понимаешь ли ты, понимаешь! - заговорила наконец Анюта голосом,

прерывающимся от радостного волнения. - Я написала повесть и, не сказав

никому ни слова, послала ее Достоевскому. И вот, видишь, он находит ее

хорошею и напечатает в своем журнале. Так вот сбылась-таки моя заветная мечта.

Теперь я русская писательница! - почти прокричала она в порыве неудержимого

восторга.

Чтобы понять, что значило для нас это слово "писательница", надо

вспомнить, что мы жили в деревенской глуши, вдали от всякого, даже слабого, намека на литературную жизнь. У нас в семье много читали и выписывали книг

новых. К каждой книжке, к каждому печатному слову не только мы, но и все

наши окружающие относились как к чему-то приходящему к нам издалека, из

какого-то неведомого, чуждого и не имеющего с нами ничего общего мира. Как

ни странно это может показаться, однако факт, что до тех пор ни сестре, ни мне

не приходилось даже видеть ни одного человека, который бы напечатал хоть

единую строку. Был, правда, в нашем уездном городе один учитель, про которого

вдруг разнесся слух, что он написал корреспонденцию в газетах про наш уезд, и я

227

помню, с каким почтительным страхом все к нему стали после этого относиться, пока не открылось наконец, что корреспонденцию эту написал совсем не он, а

какой-то проезжий журналист из Петербурга.

И вдруг теперь сестра моя - писательница! Я не находила слов выразить

ей мой восторг и удивление; я только бросилась ей на шею, и мы долго и

нежничали, и смеялись, и говорили всякий вздор от радости.

Никому из остальных домашних сестра не решалась рассказать о своем

торжестве; она знала, что все, даже наша мать, испугаются и все расскажут отцу.

В глазах же отца этот ее поступок, что она без спросу написала Достоевскому и

отдала себя ему на суд и посмеяние, показался бы страшным преступлением.

Бедный мой отец! Он так ненавидел женщин-писательниц и так

подозревал каждую из них в проступках, ничего не имеющих общего с

литературой! И ему-то было суждено стать отцом писательницы. <...> Помню я, какой был восторг, когда несколько недель спустя пришла

книжка "Эпохи" и в ней, на заглавном листе, мы прочли: "Сон", повесть Ю. О-ва

(Юрий Орбелов был псевдоним, выбранный Анютой, так как, разумеется, под

своим именем она печатать не могла) {3}.

Анюта, разумеется, еще раньше прочла мне свою повесть по

сохранившемуся у нее черновому. Но теперь, со страниц журнала повесть эта

показалась мне совсем новою и удивительно прекрасною. <...>

-----

Первый успех Анюты придал ей много бодрости, и она тотчас же

принялась за другой рассказ, который окончила в несколько недель. На этот раз

героем ее повести был молодой человек, Михаил, воспитанный вдали от семьи, в

монастыре, дядей-монахом. Эту вторую повесть Достоевский одобрил гораздо

более первой и нашел ее зрелее. Образ Михаила представляет некоторое сходство

с образом Алеши в "Братьях Карамазовых" {4}. Когда, несколько лет спустя, я

читала этот роман, по мере того как он выходил в свет, это сходство бросилось

мне в глаза, и я заметила это Достоевскому, которого видела тогда очень часто.

- А ведь это, пожалуй, и правда! - сказал Федор Михайлович, ударив себя

рукой по лбу, - но, верьте слову, я и забыл о Михаиле, когда придумывал своего

Алешу. Разве, впрочем, бессознательно он мне пригрезился, - прибавил он, подумав. <...>

По приезде в Петербург Анюта тотчас написала Достоевскому и

попросила его бывать у нас. Федор Михайлович пришел в назначенный день.

Помню, с какой лихорадкой мы его ждали, как за час до его прихода уже стали

прислушиваться к каждому звонку в передней. Однако этот первый его визит

вышел очень неудачный {5}.

Отец мой, как я уже сказала, относился с большим недоверием ко всему,