Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

<...> Музыка несколько развеселила Федю, так что он сделался не так скучен, как

давеча.

Вторник, 6 августа (25 июля)

<...> Сегодня музыка превосходная, окна открыты, и она слышна, я

думаю, лучше, чем на воздухе. Играет военная. Играли увертюру "Egmont"

Beethoven'a, потом Zampa, потом из "Don-Juan"'a Mozart'a. <...> Когда Федя пришел прощаться, то он был в каком-то возбужденном

состоянии. Он говорил, что любит меня без памяти, что очень, очень сильно

любит, что он меня недостоин, что я его ангел-хранитель, посланный ему от бога, не знает за что, что он должен еще исправиться; что хоть ему и сорок пять лет, но

он еще не готов к семейной жизни, ему нужно еще готовиться к ней, что ему

иногда еще мечтается. <...> Потом говорил: вот ты во сне видала, что я отдал тебя

в воспитательный дом. Ну, как я могу отдать тебя куда-нибудь, когда я жить без

тебя не могу. Говорил, что, если б я велела ему броситься с башни, он непременно

бы бросился для меня. <...> Ночью я его спросила, думает ли он о Соне; он

отвечал, что много и часто о ней думает, и прибавил, что, может быть, это будет

мальчик. Я отвечала, что кто бы ни родился, но я буду все-таки счастлива. Тут

Федя прибавил: "Вот поэтому-то мне и не следует оставлять Пашу", то есть это

показывает, что Федя при рождении еще больше будет заботиться о Паше, чтобы

показать, что чрез это нисколько к нему не изменился. А меня уже и теперь

заботит будущность нашего будущего дитяти. Поэтому-то мне нужно и самой

работать, работать, чтоб ребенок имел мою помощь.

Среда, 7 августа (26 июля)

<...> Он пришел прощаться и говорил мне много хороших слов. Говорил, что меня любит теперь как-то странно, то есть ужасно беспокойно, так что это

даже и самого его тревожит, что я Неточка, его счастье; что он говорит мне это не

одни слова, но он говорит, что чувствует. Что если б я теперь как-нибудь ушла от

него, мы бы не жили вместе или я умерла бы, то ему кажется, что он не знал бы, что ему и делать, что он просто бы сошел с ума от горя. Говорил, что только тогда

и оживляется, только тогда ему и хорошо, когда он смотрит на меня, на мое

79

"детское милое личико", как он говорит. Но боится, что все это переменится, и, может быть, через несколько времени я сделаюсь серьезной, скучной, холодной и

спокойной особой и что тогда он разлюбит меня. Вообще весь этот вечер. Федя

был ко мне очень любезен, и видно, что он любит меня, а я его также очень

люблю. Он просил меня беречь нашу Сонечку или Мишу,

Вторник, 13 августа (1 августа)

<...> В три часа ночи меня разбудил Федя, придя прощаться. <...> Наконец

он лег, а мне, я не знаю отчего, может быть, от крепкого чаю, не спалось. <...> В

четверть четвертого Федя меня еще что-то спросил и потом начал засыпать, как

вдруг, минут через десять, начался припадок. <...> Я сейчас же вскочила с

постели, но свечки у меня не было; я побежала в другую комнату и зажгла там.

Федя лежал очень близко головой к краю, так что одна секунда, и он мог бы

свалиться. Как потом он мне рассказал, он помнит, как с ним начался припадок: он еще тогда не заснул, он приподнялся, и вот почему, я думаю, он и очутился так

близко к краю, Я стала вытирать пот и пену. Припадок продолжался не слишком

долго и, как мне показалось, не был слишком сильный; глаза не косились, но

судороги были сильны. <...> После припадка у него является страх смерти {Страх

смерти был всегдашним явлением после припадка, и Федор Михайлович умолял

меня не отходить от него, не оставлять его одного, как бы надеясь, что мое

присутствие предохранит его от смерти. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Он начал

мне говорить, что боится сейчас умереть, просил смотреть на него. Чтобы его

успокоить, я сказала, что приду спать на другую кушетку, которая стоит у его

постели, так что буду очень близко и, если что с ним случится, сейчас же услышу

и встану. Он был этому очень рад; я сейчас же перешла на другую постель. Он

продолжал бояться; молился и говорил, что как бы ему было теперь тяжело

умирать, расстаться со мной, не видеть Сонечки или Миши, как бы ему было это

больно, и просил меня беречь Сонечку, а утром, когда проснусь, непременно

посмотреть на него, жив ли он. Но я его убедила, чтобы он лег спать и ночью не

боялся, обещая, пока он не заснет, сама не спать. <...>

Воскресенье, 18 августа (6 августа)

<...> Я помню, когда я ходила к нему работать, я ему не предложила ни

одного вопроса. Мне казалось неделикатным спросить его о чем-нибудь. Ну пусть

он сам скажет; если захочет, то и сам скажет, думала я, - настолько я была

деликатна. Мне нужно что-нибудь купить, я хожу в рваном платье, в черном, гадко одетая, но я ему ничего не говорю, что мне, может быть, очень хотелось бы

одеваться порядочно. Я думаю, авось он сам догадается, авось сам скажет, что вот

надо и тебе купить платьев летних, они же здесь ведь так недорого стоят. Ведь о

себе он позаботился и купил в Берлине и в Дрездене заказал платье, а у него тогда

не хватило заботы о том, что и мне следовало бы себе сделать, что я так скверно

одета. Если я ничего ему не говорю, так это потому, что я совещусь говорить об