Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

переписка особенно важного не представляет и потому я могу обойтись без его

совета. Его это обстоятельство очень занимало, так что он даже вечером и ночью

73

говорил, что я с ним не откровенна и зачем не сказала, что получила письмо от

кого-то. Потом мы пошли на почту. На этот раз было письмо от "Русского

вестника", но очень тоненькое, так что Федя, распечатав его, говорил, что, вероятно, отказ. Он начал читать; писал не сам Катков, а какой-то другой, и

говорилось что Катков просит извинения (у меня просто ноги подкосились); но, по счастию, далее шло утешительное известие, что желание Феди будет

исполнено. <...>

Феде, по обыкновению, сегодня ничего не нравится; то, что он прежде

находил хорошим, теперь на то смотреть не хочет. Это обыкновенно у него

бывает, когда после припадка изменяются все впечатления. Федя никогда не

может хорошенько рассмотреть Сикстинскую мадонну, потому что не видит так

далеко, а лорнета у Него нет. Вот сегодня он и придумал стать на стул пред

Мадонной, чтоб ближе ее рассмотреть. Конечно, я вполне уверена, что Федя в

другое время ни за что не решился бы на этот невозможный скандал, но сегодня

он это сделал; мои отговоры ничему не помогли. К Феде подошел какой-то

служитель галереи и сказал, что это запрещено. Только что лакей успел выйти из

комнаты, как Федя мне сказал, что пусть его выведут, но что он непременно еще

раз станет на стул и посмотрит на Мадонну, а если мне это неприятно, то пусть я

отойду в другую комнату. Я так и сделала, не желая его раздражать; через

несколько минут пришел и Федя, сказав, что видел Мадонну. Федя начал

говорить, что за важность, если б его и вывели, что у лакея душа лакейская и т. д.

<...> Вчера вечером мы с Федей шутили, что он самый несчастный, и мы, пародируя французскую комедию Мольера, говорили: Федор Данден (Dandin), то

я говорила George Dandin! tu l'as voulu! {6}

Суббота, 29 июня (17)

<...> Сегодня в Grand Jardin играли D-dur Beetho-ven'a, такая удивительная

музыка, что просто не наслушаешься. Федя был в восторге. <...>

Вторник, 2 июля (20 июня)

Я решилась идти в галерею, чтобы попрощаться с нею, так как завтра

намерены выехать. <...>

<...> Прощай, галерея, благодарю тебя за те счастливые часы, которые ты

нам доставила. Может быть, никогда больше не придется тебя увидеть. Федя так

говорит, что окончательно прощается с галереею; с грустью говорит, что,

вероятно, ему уже больше не придется ни разу сюда приехать. Я же уверяла его, что всего вероятнее, что мы приедем сюда еще года через три. <...>

Воскресенье, 7 июля (25 июня)

<...> Проиграв все, мы с Федей вышли из залы и отправились домой.

Дорогой я сказала: "Жалею, что я пошла с тобой, может быть, ты без меня и не

проиграл бы". Но Федя благодарил меня, говорил: "Будь благословенна ты, 74

дорогая моя Аня; помни, если я умру, что я говорил тебе, что благословляю тебя

за то счастие, Которое ты мне дала"; что выше этого счастия ничего для него не

может быть, что он меня недостоин; что бог уже слишком наградил его мною, что

он каждый день обо мне молится и только боится, чтобы все это как-нибудь не

изменилось. Говорил, что теперь я люблю и жалею его, но когда любовь моя

пройдет, то все переменится. Я же думаю, что ничего этого не будет, и мы всегда

будем так же горячо любить друг друга.

Среда, 10 июля (28 июня)

<...> За чаем Федя мне рассказал свой визит к Тургеневу. По его словам, Тургенев ужасно как озлоблен, ужасно желчен и поминутно начинает разговор о

своем новом романе. Федя же ни разу о нем не заговорил. Тургенева ужасно как

бесят отзывы газет: он говорит, что его изругали в "Голосе", в "Отечественных

записках" и в других журналах. Говорил еще, что дворянство под

предводительством Феофила Толстого хотело его выключить из дворянства

русского, но что этого как-то не случилось. Но прибавил, что "если б они знали, какое бы этим они доставили мне удовольствие" {7}. Федя, по обыкновению, говорил с ним несколько резко, например, советовал ему купить себе телескоп в

Париже, и так как он далеко живет от России, то наводить телескоп и смотреть, что там происходит, иначе он ничего в ней не поймет. Тургенев объявил, что он, Тургенев, реалист, но Федя говорил, что это ему только так кажется. Когда Федя

сказал, что он в немцах только и заметил что тупость да, кроме того, очень часто

обман, Тургенев ужасно как этим обиделся и объявил, что этим Федя его кровно

оскорбил, потому что он сделался немцем, что он вовсе не русский, а немец. Федя

отвечал, что он этого вовсе не знал, но что очень жалеет об этом. Федя, как он

говорил, разговаривал все больше с юмором, чем еще больше сердил Тургенева, и

ясно выказал ему, что роман его не имел успеха. Расстались, впрочем, они

дружески, и Тургенев обещал дать книгу. Странный это человек, чем вздумал

гордиться, - тем, что он сделался немцем? Мне кажется, русскому писателю не

для чего бы было отказываться от своей народности, а уж признавать себя немцем

- так и подавно. И что ему сделали доброго немцы, между тем как он вырос в