- Я их знаю... читал... очень милые повести; не особенно сильный, но
оригинальный и симпатичный талант.
- Стыдитесь! - закричал он, - как вы судите, да знаете ли вы, понимаете ли, что это за повести? я сейчас бы отдал самые лучшие мои вещи, отдал бы
"Преступление и наказание", "Записки из Мертвого дома", чтобы только
подписаться под этими повестями... Вот это какая книга! Да я не знаю, где у нас
лучшие, есть ли они?! Кто так пишет!..
Противоречить ему, доказывать, что он сам фантазирует на тему автора и
восхищается плодами своей фантазии, было невозможно.
А на следующий же день, именно на следующий день, он говорил:
- Нет, наши женщины совсем не умеют писать; вот, например,
Кохановская, у ней есть талант, есть чувство, даже кой-какие мысли, но как она
пишет, как пишет... разве можно так писать?!
137
- Помилуйте, Федор Михайлович, да не вы ли вчера с жаром объявляли,
что готовы отдать все свои романы, чтобы подписаться под ее повестями! -
невольно крикнул я.
Он остановился, сердито взглянул на меня и сквозь зубы проговорил:
- Никогда ничего подобного я не мог сказать... я не помню.
И я убежден, потому что хорошо знал его, что он действительно не
помнил сказанного. Он мог забыть что угодно, но как накануне, так и теперь он
был совершенно искренен. Это было впечатление минуты...
Да, он забывал многое; он слишком увлекался. Но во всю жизнь не забыл
и не изменил он своих заветных убеждений, именно всего того, что ему
предназначено было сказать нового, истинного и прекрасного, за что он боролся и
что, наконец, принесло ему славу. Это доказывает вся его литературная
деятельность, все его произведения, проникнутые единым духом, одним чистым
чувством и одной высокой мыслью.
V
Он выдержал год своего редакторства и оказался крайне утомленным. Не
то чтобы дела было много, но он очень медленно работал, и работа была не по
нем. А главное, явилось убеждение, что из дела, на которое возлагались такие
большие надежды, не может выйти ожидаемого результата. Наконец, он не мог
разом работать две работы. Он все собирался писать новый роман и не находил
времени, а между тем материалу накопилось достаточно, пора было высказаться в
образах, в широкой картине {16}.
В начале 1874 года он стал мне все чаще и чаще жаловаться на свое
положение и наконец объявил, что дотянет только до лета и летом освободится.
Тут именно, весною 1874 года, по различным моим обстоятельствам, я видался с
ним реже. Как-то он заехал ко мне и, не застав меня, оставил записку, в которой, между прочим, объявлял, что через несколько дней должен засесть на гауптвахту
в качестве редактора "Гражданина" {17}.
Утром 22 марта пришел ко мне Аполлон Николаевич Майков.
- А я к вам, знаете, откуда? - сказал он, - от узника: сидит наш Федор
Михайлович... ступайте к нему, он ждет вас.
- В каком же он настроении?
- В самом лучшем; непременно отправляйтесь.
Мы побеседовали несколько минут, и я поехал в известный уголок Сенной
площади. Меня тотчас же пропустили. Я застал Федора Михайловича в
просторной и достаточно чистой комнате, где, кроме него, в другом углу был
какой-то молодой человек, плохо одетый и с самой бесцветной физиономией.
Федор Михайлович сидел за маленьким простым столом, пил чай, курил
свои папиросы, и в руках его была книга. Он мне обрадовался, обнял и поцеловал
меня.
- Ну, вот и хорошо, что пришли, - ласково заговорил он, - а то вы совсем
пропали в последнее время. Я собирался даже писать вам кой о чем, потому что
138
вы мне что-то начинаете не нравиться. Скажите, отчего вы пропали? или на меня
сердитесь?.. но я думал, думал, вам не за что на меня сердиться.
- Да я и не думаю сердиться, действительно не за что; напротив, я сколько
раз к вам собирался, но вот никак не мог собраться: я нигде не бываю; по целым
дням сижу дома.
Он задумался.
- Да, вот я так и решил, так оно и есть... вот об этом и поговорим,
голубчик.
Я оглянулся на молодого человека, бывшего в комнате.
Федор Михайлович стал стучать пальцем по столу, что в известные
минуты было одною из его привычек.
- Не обращайте внимания, - шепнул он, - я уж его всячески пробовал; это
какое-то дерево, может, и разберу, что такое, только нечего его стесняться.
И действительно, мы сейчас же и позабыли о присутствии этого
свидетеля.
- Видите, что я хотел вам сказать, - заговорил Достоевский, - так у вас не
может продолжаться, вы что-нибудь с собою сделайте... и не говорите, и не
рассказывайте... я все знаю, что вы мне хотите сказать, я отлично понимаю ваше
состояние, я сам пережил его. Это та же моя нервная болезнь, может быть, в
несколько иной форме, но, в сущности, то же самое. Голубчик, послушайте меня, сделайте с собою что-нибудь, иначе может плохо кончиться... Ведь я вам
рассказывал - мне тогда судьба помогла, меня спасла каторга... совсем новым
человеком сделался... И только что было решено, так сейчас все мои муки и
кончились, еще во время следствия. Когда я очутился в крепости, я думал, что тут
мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и - вдруг совсем успокоился. Ведь
я там что делал?.. я писал "Маленького героя" - прочтите, разве в нем видно