Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

моего смущения как не бывало. Мы встретились, будто старые и близкие

знакомые после непродолжительной разлуки. Он рассказывал мне о своих делах и

обстоятельствах по поводу новой его должности редактора "Гражданина", передавал свои планы, надежды, которые он возлагал на это дело.

- Только не знаю, не знаю, как справлюсь со всем этим, как разберусь...

вот у меня есть сюжет для повести {3}, хороший сюжет; я рассказал

М<ещерскому> {4}, и он умоляет меня написать для "Гражданина", но ведь это

помешает "Дневнику", не могу же я два дела разом, никогда не мог, если писать

разом две различные вещи - обе пропали... ну вот и не знаю сам, на что

решиться... нынче всю ночь об этом продумаю...

Насколько мог, я отстаивал "Дневник", особенно на первое время.

- Ведь это, - заметил я, - такая удобная форма говорить о самом

существенном, прямо и ясно высказаться.

- Прямо и ясно высказаться! - повторил он, - чего бы лучше, и, конечно, о, конечно, когда-нибудь и можно будет; но нельзя, голубчик, сразу, никак нельзя, разве я об этом не думал, не мечтал!.. да что же делать... Ну и потом, есть вещи, о

которых если вдруг, так никто даже и не поверит. Вот хоть бы о Белинском (он

раскрыл номер "Гражданина" с первым своим "Дневником писателя"), разве тут я

все сказал, разве то я мог бы сказать!! И совсем-то, совсем его не понимают. Я

хотел бы просто привести его собственные слова - и больше ничего... ну, и не мог.

- Да почему же?

132

- По непечатности.

Он передал мне один разговор с Белинским, который действительно

напечатать нельзя и который вызвал с моей стороны замечание, что ведь от слова

до дела еще далеко, у каждого человека могут быть самые чудовищные

быстролетные мысли, и, однако, эти мысли никогда не превращаются в дело, и

только иные люди, в известные минуты, любят с напускным цинизмом как бы

похвастаться какой-нибудь дикой мыслью.

- Конечно, конечно, только Белинский-то был не таков; он если сказал, то

мог и сделать; это была натура простая, цельная, у которой слово и дело вместе.

Другие сто раз задумаются, прежде чем решиться, и все же никогда не решатся, а

он нет. И знаете, теперь, вот в последнее время, все больше и больше разводится

таких натур: сказал - и сделал, застрелюсь - и застрелился, застрелю - и застрелил.

Все это - цельность, прямолинейность... и, о, как их много, а будет и еще больше -

увидите!.. {5}

Я не замечал, как шло время. Переходя от одного к другому, мы начали

сообщать друг другу сведения о самих себе. Я жадно ловил каждое его слово. Он

спросил меня о годе и дне моего рожденья и стал припоминать:

- Постойте, где я был тогда?.. в Перми... мы шли в Сибирь... да, это в

Перми было...

Он рассказал, между прочим, об одном человеке, который имел на него

самое сильное влияние. Это был некто Шидловский {6}. Через несколько лет, когда я просил Федора Михайловича сообщить мне некоторые биографические и

хронологические сведения для статьи о нем, которую я готовил к печати, он

говорил мне:

- Непременно упомяните в вашей статье о Шидловском, нужды нет, что

его никто не знает и что он не оставил после себя литературного имени. Ради

бога, голубчик, упомяните - это был большой для меня человек, и стоит он того, чтоб его имя не пропало... {7}

Шидловский, по рассказам Достоевского, был человек, в котором

мирилась бездна противоречий: он имел "громадный" ум и талант, не

выразившийся ни одним писаным словом и умерший вместе с ним; кутеж и

пьянство - и пострижение в монахи. Умирая, он сделал бог знает что: он был тоже

в Сибири, на каторге; когда его выпустили, то из железа своих кандал он сделал

себе кольцо, носил его постоянно и, умирая, - проглотил это кольцо...

Мне хотелось узнать что-нибудь достоверное об ужасной болезни -

падучей, которою, как я слышал, страдал Достоевский, но, конечно, я не мог

решиться даже и издали подойти к этому вопросу. Он сам будто угадал мои

мысли и заговорил о своей болезни. Он сказал мне, что недавно с ним был

припадок.

- Мои нервы расстроены с юности, - говорил он. - Еще за два года до

Сибири, во время разных моих литературных неприятностей и ссор, у меня

открылась какая-то странная и невыносимо мучительная нервная болезнь {8}.

Рассказать я не могу этих отвратительных ощущений; но живо их помню; мне

часто казалось, что я умираю, ну вот право - настоящая смерть приходила и потом

уходила. Я боялся тоже летаргического сна. И странно - как только я был

133

арестован - вдруг вся эта моя отвратительная болезнь прошла, ни в пути, ни на

каторге в Сибири, и никогда потом я ее не испытывал - я вдруг стал бодр, крепок, свеж, спокоен... Но во время каторги со мной случился первый припадок падучей, и с тех пор она меня не покидает. Все, что было со мною до этого первого

припадка, каждый малейший случай из моей жизни, каждое лицо, мною

встреченное, все, что я читал, слышал - я помню до мельчайших подробностей.

Все, что началось после первого припадка, я очень часто забываю, иногда

забываю совсем людей, которых знал хорошо, забываю лица. Забыл все, что

написал после каторги; когда дописывал "Бесы", то должен был перечитать все