ф р финал

На Аксамитной его обогнали три большие габары, запряженные парой внушительных битюгов каждая. Передняя везла кучу аккуратно уложенной черепицы цвета церковной, вторая — большие раскладные лестницы и какие-то брусья, на третьей на деревянных скамейках сидели дюжины две Мастеров и Подмастерьев (блях со спины не видно, но это, конечно же, Кровельщики). Небольшой обоз свернул на улицу Серебряного Волка — по всему видно, канцелярия бискупа не теряла времени даром.

Когда он вошел на родную улицу, со скамейки обрадованно вскочил Дальперик, добросовестно несший с утра порученную Тариком стражу, с тоской покосился на дружков, с воплями носившихся поблизости на палках с конскими головами. И прилежно доложил:

— Они только что вернулись, Тарик. Шли рядом, но за ручки не держались. Байли, мне показалось, хмурый был, а эта гаральян-ка — вроде веселая, болтала что-то. Сразу распрощались, у забора не стояли. А зачем понадобилось караулить, Тарик? Ну, ходили себе... Не пойму никак, зачем вы столько времени на девчонок тратите, ходите с ними, ходите, обжимаетесь зачем-то... Ну какая

такая радость с девчонкой обжиматься, когда можно купаться пойти или куда еще?

— Подрастешь — поймешь, — сказал Тарик значительно, отвесив новому Приписному легонький, чисто символический щелбан. — Благодарю за службу, свободен от караула, беги к своим всадникам...

Испустив пронзительный вопль, словно настоящий всадник, погоняющий скакуна, Недоросль подхватил свою прислоненную к забору палку с конской головой и, лихо ее оседлав, помчался вприпрыжку к приятелям. Тарик пошел дальше, приободрившись после известия о хмурости Байли. Впрочем, не стоит спешить — на мальца в таких делах полагаться нельзя: тот пока уверен, что девчонки созданы для того, чтобы за косички их дергать и лягух за шиворот бросать...

Тами он не увидел, только Лютый лежал у забора и, подняв тяжелую голову, проводил Тарика внимательным взглядом — правда, разок стукнул по земле хвостом-прутом, дав понять, что узнал, но особой радости от этого не испытывает.

Возле церкви стало многолюдно. Подмастерья сгружали черепицу и лестницы, а Кровельщики, по обычаю подобных мастеров, смотрели на крышу, качали головами и обменивались непонятными посторонним знаками, степенно показывая всем своим видом, что ремесло они знают превосходно и без подсказок. Двое Архитектов средних лет и не пытались им что-то указывать, беседовали с отцом Михаликом столь же солидно, как Кровельщики, разве что руками не виртуозили. И над порушенной крышей все так же стоял цветок баралейника, не особенно и утративший яркость...

Окна в доме Титора Долговяза были приотворены, оттуда доносилось нестройное бряканье гитариона (не особенно искусный музыкант Титор) и немузыкальное распевание «Ветреной мельничихи», за пение которой во дворе Школариума Титор недавно оставил после уроков на три часа двух соучеников Тарика. Не столь уж непристойная песенка, однако числится запрещенной к распеванию Школярами, — там хватает игривостей: мельничиха и в

самом деле была ветренее некуда, оправдываясь тем, что муж у нее старый и скучный, а она молода и хочет радоваться жизни, пока не увяла. Титору Долговязу, и гадать нечего, сейчас хорошо, и трепка ему предстоит явно не сегодня. Похоже, он единственный обитатель улицы Серебряного Волка, ничегошеньки не знающий о беде с церковью, — а может, и о ночной грозе...

Как ни поспешал Тарик домой, чтобы раскрыть книгу, все же не удержался: остановился у калитки Байли и громко посвистел в четыре пальца условленным образом. Вскоре Байли появился на крыльце, и в самом деле немного мрачноватый. Тарик не стал ничего спрашивать первым: не показал нетерпения, как и полагалось истинному ватажнику.

— Ничего у меня не вышло, Тарик, — грустно сказал Байли. — В зверинце ей очень понравилось, и в кондитерской лавке посидели, у дядюшки Нурмона пирожные знатные, девчонки их обожают, сам знаешь. А вот потом начался тупик. На мост Птицы Инотали не пошла, как я его ни расписывал, новые столичные байсы слушала и посмеивалась, но этак из вежливости. Ну, я стал не особенно прозрачно намекать, что хотел бы с ней подружиться, а потом и прозрачно. Только она засмеялась и сказала с этим своим забавным выговором: «Прости, Байли, ничегошеньки не выйдет. Так случилось, что девичье сердечко очень прочно занято, ты уж не обижайся...» Ну, я ж не чурбан, обхождение знаю, больше речи не заводил. Так и распрощались.

— Не переживай, — сказал Тарик, старательно скрывая торжество победителя (хотя и сам понимал, что никаким победителем не был). — У тебя Альфия есть — симпотная девчонка! Сам говоришь, что, глядишь, и позволит скоро труселя с нее снять...

— Так-то оно так, — уныло сказал Байли. — Однако ж у меня к Альфие сердце нисколечко не трепещет, одни обжиманцы... А вот Тами... — Он с грустной безнадежной мечтательностью воззрился в небо. — Морячок, а может, в Гаральяне кто остался, по кому она сохнет так, что у нас и смотреть ни на кого не хочет? Чего доброго,