Фадеев

…Фадеев говорил о Вишневском и о Ленинграде, о том, что теперь он уже никогда не отнимет Ленинграда от Вишневского и Вишневского от Ленинграда, и о том, сколь поверхностны, незначительны были литературные довоенные представления друг о друге. Он говорил об экипаже подводной лодки Л-3, ходившей из осажденного Кронштадта к берегам Швеции и топившей там неприятельские транспорты; о Петре Грищенко, командире лодки, с которым его познакомил Вишневский; о ленинградских мальчиках и девочках, чей подвиг особенно потряс его, — мальчиках и девочках, потушивших тысячи зажигалок, сбрасываемых на город, носивших воду из прорубей на Неве, ухаживавших за умирающими, о мальчиках и девочках, совершивших «самый великий подвиг — они учились». Потом он напишет в своих впечатлениях о Ленинграде: «Они стоят одни других — учителя и ученики. И те и другие из мерзлых квартир, сквозь стужу и заносы шли иногда километров за пять-шесть, а то и десять в такие же мерзлые, оледеневшие классы, и одни учились, а другие учили. Они впервые познали цену друг другу, когда и те и другие умирали друг у друга на глазах на заснеженных улицах города, за партой или у классной доски. В Ленинграде есть школы, которые не прекращали своей работы в самые тяжелые дни зимы. А большинство школ, не работавших в эти наиболее тяжелые месяцы, возобновили свою работу с 1 мая и дали выпуск к осени».

До войны Фадеев относился к Вишневскому с долей предубеждения. Иногда он попросту иронизировал над манерой Вишневского держаться, произносить речи. Фадеев частенько видел ненатуральность, игру, рисовку в естественных, органичных для Вишневского проявлениях его художнической натуры. Как и многие, обманывался традиционной, излюбленной карикатуристами внешностью «литературного братишки». И своим необыкновенно тонким смехом от души, до слез смеялся анекдоту о пуле, которую будто бы на читках своих пьес в пылу импровизации, но «кажинный раз на эфтом месте» Вишневский вытаскивал «из груди…».

…Фадеев говорил о том, что блокадный, зимний Ленинград походит на льдину. Люди живут на льдине, живут, несмотря ни на что. Ленинградцы замерзают в обледенении, в голодном и холодном небытии, и все отказало в городе: свет, вода, канализация; в обледеневших квартирах о жизни напоминает лишь черная тарелка радиорепродуктора. Радио работало!

Он говорил о том, как действовал на людей страстный, чуть хрипловатый голос Вишневского, его знаменитые радиоречи, его комиссарская, революционная убежденность, говорил о том, что Вишневского-писателя не поймешь без блокады, без Ленинграда, без флота.

Пройдет немного времени, и Всеволод Вишневский, став главным редактором журнала «Знамя», будет одним из первых читателей романа «Молодая гвардия». Произведение публиковалось одновременно в журнале и в газете «Комсомольская правда». Когда редакция «Знамени» получила первые 140 машинописных страниц романа, Вишневский тут же их прочитал и кратко, для делового, рабочего разговора с редакционным коллективом записал свои первые впечатления. Вот они:

«Вещь, чувствуется, масштабная, экспозиция неторопливая, широкая… Степь, знойное и мучительное лето 1942 г. даны прочно, верно… Смело и четко обрисовывается образ Олега Кошевого. И хорошо, чисто дан образ Ули… Прямо и горько даны все эпизоды с эвакуацией, отступлением. Постепенное нагнетание, нарастание тревоги и беды сделано умело и сильно… Удивительно написано патетическое обращение к матери, чистое, волнующее до слез, трепетное.

Верны и тонки сцены с проходящими автоматчиками, Каюткиным, хромающим майором…»

И далее: «…он (Фадеев) подчеркнул генетическое единство духа поколений».

«Вся глава — поход по степи, диалоги, переправа, бомбежка и обстрел — написаны превосходно.

Лучше стал писать Фадеев. Лучше».

Шестого сентября 1943 года сдана ленинградская рукопись, а через 10 дней, 15 сентября, газета «Правда» публикует Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении (посмертно) звания Героя Советского Союза Олегу Кошевому, Ульяне Громовой, Ивану Земнухову, Сергею Тюленину, Любови Шевцовой. В том же номере напечатан и очерк Александра Фадеева «Бессмертие» — первый, решающий шаг писателя в новую тему, в сущности, емкий, сжатый образ будущей книги.