Фадеев

«Утилитаризм в искусстве до сих пор еще не изжит, а футуристы (Леф) еще оказывают громадное влияние на начинающих и молодых художников», — сетовал Федор Гладков в письме к Горькому. Автор «Цемента» предпочитал, чтобы критика говорила прежде всего о художественных достоинствах его романа, решительно не желая быть в ряду «агитационных», тенденциозных литераторов. Фотографичность и бытовизм «лефов» и Маяковского Гладков отвергает начисто — с помощью цитации из стихов поэта: «Гениальный хам и нахал» Маяковский еще победно рычит на всех перекрестках, изображая из себя пресловутого «людогуся». Лично я не выношу этого грубого утилитаризма во всех его видах и формах…»

И Фадеев в спорах с «лефами» отстаивал право на жизнь романа в советской литературе, глубоко уверенный в том, что именно этот вид литературы повернет писателей лицом к живому человеку, к его неповторимой судьбе.

В мае 1928 года, выступая с докладом на Первом съезде пролетарских писателей, Фадеев сказал, что в поэме «Хорошо!» Маяковский «не заглянул в психику крестьян, и его красноармейцы, лихо сбрасывающие в море Врангеля, получились фальшивыми, напыщенно плакатными красноармейцами, в которых никто не верит».

Нечто в этом роде он говорил и тогда, на первом обсуждении поэмы.

Теперь трудно точно сказать, почему Фадеев зацепился именно за этих «плакатных» красноармейцев, сбрасывающих врангелевцев в море. Они мелькнули в поэме эпизодом, как иллюстрация главной идеи. Всего лишь эпизодом, и, конечно же, не могли быть достаточным основанием для оценки всей поэмы.

В самый разгар спора Н. А. Луначарская-Розенель, актриса театра В. Э. Мейерхольда, тихо напомнила мужу:

— Анатолий Васильевич! Пора ехать. У меня в 9 часов репетиция. Мотор ждет…

— Подождем еще немного. Посмотрим, чем кончится… Это так интересно!

Лефовцев было много, и слыли они за людей, искушенных в литературных спорах. Возникла жестокая перепалка. Маяковский ходил по комнате, курил, изредка бросал короткие реплики. Фадеев обращался прежде всего к нему. Спор постепенно уходил от поэмы. Фадеев все же хотел оставить последнее слово за собой. Он с нажимом сказал:

— Когда во Владивостоке мы из подполья приходили, так сказать, переодетые, в «Балаганчик», мы видели там поэтов… Сегодня эти поэты пишут революционные стихи.

Маяковский почувствовал, что настала пора вмешаться:

— Когда это было? — спросил он.

— В 1920 году.

— Хуже, если бы они в двадцатом году писали революционные стихи, а теперь засели бы в «Балаганчик». А так все правильно. Они растут в нужном направлении.

На том и закончился спор.

По дороге Луначарские подвезли Фадеева к дому. Только в машине он начал постепенно оттаивать. Он выглядел обиженным. Ему казалось, что не он затеял спор, что его не поняли.

— Ведь я пришел слушать стихи, меня так любезно пригласили и вдруг атаковали нежданно-негаданно.

— Вы, Александр Александрович, оказались одним в поле воином. Что ж, это почетно…

Фадеев — непокорный своенравный человек. Схематизм, ходульность, поверхностная злободневность в искусстве его враги. Для того чтобы сокрушить их, Фадеев пишет статью «Долой Шиллера!». Цитаты из Маркса, Энгельса в защиту метода Шекспира, с характеристиками героев Шиллера всего лишь как рупоров идей… Цитаты подобраны не совсем верно. Но если серьезно разобраться, Шиллер здесь ни при чем. Фадеев на «эзоповском» языке наступает на современные условные и декларативные формы литературы. Это почувствовал в то время известный эпический поэт Дмитрий Петровский, один из соратников Маяковского. В статье «За Шиллера. По поводу статьи тов. Фадеева «Долой Шиллера!» он писал:

«Прекрасным образцом жизненности шиллеровских традиций является самый крупный художник нашего времени Владимир Маяковский.

И, делая выпад против Шиллера, Фадеев больше всего… подкапывается именно под Маяковского, который в последнюю минуту литературной жизни делает как раз героический литературный поступок в шиллеровском (по-современному) плане — «Баня».

Остановившись именно на явлении творчества Маяковского, и приходится не согласиться с основной установкой Фадеева: «Долой Шиллера!»

Но зато наличие строгого отношения к себе, явное из статьи Фадеева, показывает, что подо льдом его мотивировок течет горячая кровь строгого к себе и ко времени художника».

Труднее всего представить Маяковского в состоянии покоя, в кругу застывших мнений. Еще вчера он говорил: «Наш сегодняшний Толстой — газета». А спустя какое-то время на вечере «Левее Лефа» в любимом Политехническом музее поэт провозгласил: «Я амнистирую Рембрандта», «Я говорю — нужна песня, поэма, а не только газета», «Не всякий мальчик, щелкающий фотоаппаратом, — лефовец».