Фаэрверн навсегда

Эта история началась лет сто назад, когда заброшенный окраинный культ дотянулся до столичных высот. Отец нынешней королевы Атерис, Джонор Великолепный, привечал странников и калик перехожих. Одним из таких оказался священник Нового Бога, бедный как церковная мышь, честный и велеречивый. Он сумел удивить короля желанием говорить правду и заинтересовать новой верой. За два десятка лет «церковная мышь» доросла до личного исповедника короля, а когда тот скоропостижно скончался – и был похоронен уже по новому обряду, кстати! – исповедник стал официальным опекуном двенадцатилетней наследницы престола и, через пару лет, – Первосвященником Вирховена, моей родины. Вот тогда-то он и явил миру истинное лицо поборника веры. За последние годы храмы Семи сменили назначение, став храмами Единого. Не трогали лишь вотчину Великой Матери, стоявшей во главе Семи, богини, больше других любимой и почитаемой народом. Но несколько месяцев назад королева подписала тайный указ, по которому все имущество Материнской церкви должно было быть передано Церкви Единого, духовенство разогнано, а сама вера объявлялась тёмным наследием прошлого и запрещалась. Настоятельница моего монастыря, мэтресса Клавдия, узнала об этом из секретного донесения, полученного пару недель назад от Верховной Матери Сафарис, вынужденной покинуть страну. Она сразу же начала отправлять монахинь и послушниц по домам, желая спасти их от участи, постигшей другие монастыри – слухи до нас доходили самые страшные. Однако некоторым сёстрам, как и мне, некуда было идти. Другие же – как и я! – остались не поэтому, а потому, что не желали предавать Великую Мать, именем которой несли добро и исцеление сотням людей. Когда превосходящие силы паладинов явились в Фаэрверн, мы их ждали.

Воины Света не брали силой моих сестёр. «Не попрание греховной плоти, но уничтожение!» – так сказал один из них, облачённый в позолоченные доспехи командира. Глубокая рана на боку обеспечила меня пропитавшейся кровью одеждой и смертельной бледностью, а монастырские практики позволили не дышать, пока воины осматривали тела, добивая раненых. Затем к небесам поднялся дым, скрывая облачный лик Великой Матери, её глаза, полные слёз. Мэтрессу, избитую, вывалянную в грязи и распятую, привязали к алтарю, откуда огонь начал свой жадный путь к крышам монастыря.

Я выбралась, поскольку знала потайные ходы, ведущие за стены – возраст Фаэрверна насчитывал около пятисот лет, и гора в его основании была испещрена ими, как поля кротовыми норами. Великая Мать не оставила меня, дав силы на исцеление собственной раны и погоню за паладинами, забравшими кое-что, принадлежавшее монастырю. Но зачем она свела меня в пути с одним из них? С тем, кого предали собственные братья по вере?

– Сколько тебе лет? – спросила я и потянула к себе тарелку с тушёной капустой. Глаза у незнакомца оказались ярко-синими, как небо середины лета. Никогда бы не подумала…

– Тридцать.

Он повторил моё движение, подтащив поближе блюдо с жарким. Судя по голодному блеску в этих самых ярко-синих глазах, к нему возвращалось не только здоровье, но и здоровый аппетит!

– Ты был рождён в объятиях Богини, паладин, так отчего отвернулся от неё?

– Единый Бог несёт людям добро… – заученным голосом начал он.

– Вернись в Фаэрверн, оглянись вокруг? – закричала я. Внутри всё кипело. – Это – то добро, которое Бог несёт людям? Пройдись по окружающим деревенькам и городкам, и спроси – скольким жителям мы, монахини Сашаиссы, исцелили души и тела – словом и делом, служением и любовью?

– Новое всегда начинается с разрушения! Люди всегда противятся новому! Но новое – то, что сделает жизнь лучше! – припечатал он стол ладонью.

Мрачный взгляд, резкие черты лица, скрытая сила искусных движений. Фанатик… Проклятый фанатик!

– Тебе, фанатичке запретной веры, этого не понять! – словно прочитав мои мысли, продолжил он. – Мне следовало бы убить тебя, ведьма! Но… через законы чести я не могу преступить!

– Как преступил тот, кто метнул кинжал? – неожиданно успокаиваясь, мурлыкнула я.

Бесполезный разговор! Слепой с глухим и то договорятся быстрее!

– Ты видела его? – оживился он. – Кинжал? Опиши его!

Вытащив клинок из голенища сапога, швырнула едва ему не на тарелку. Паладин застыл, позабыв про мясо, глядя на кинжал, как на ядовитую змею. Потом осторожно взял в руки, большим пальцем провёл по рукояти из чёрного, гладко отполированного дерева. И отбросил прочь. Боль исказила надменное лицо, принеся моему сердцу радость – ты тоже потерял что-то в это мгновение, паладин. Что же? Веру в людей? Любовь к другу, который предал?

* * *