Фаэтон

— Это что же, Ефремушка... э-э-э... получается? Взрослые забавляются игрушками, а детям и игрушек хороших придумать не могут?

Но директора никто уже не слушал. На зеленом пог ле назревали новые события. Выстрелив, охотник положил на землю ружье, снял с головы шляпу с пером и тоже положил ее у своих ног. Вслед за тем послышалась музыка, пронзительная, неземная, и охотник простер руки к небу. Высоко в сером небе — голубым его фаэтовцы уже давно не видят — вспыхнул яркий диск света, словно второе солнце; свет тотчас погас, и там родилась черная, быстро увеличивающаяся клякса. Она приближалась к стадиону.

Нарастающая тишина — вдруг прекратилась музыка — завораживала. Ефрем слышал, как дышит Людмила Петровна, испуганная и удивленная происходящим. Да и сам он кивал от удивления головой.

И вот Маратик вскрикнул. Первый: - Кони! Дядя Ефрем, кони! Стадион взорвался.

По небу неслась с бешеной скоростью упряжка вол, шебных лошадей. Из-под копыт сыпались искры, и~ ноздрей — струи огня.

— Как говорится... — Остальные слова Утяева растворились в гуле.

Сделав круг над стадионом, упряжка стала снижаться. Колесница на огромных колесах раскрылась, и ста дион увидел вооруженных копьями и мечами воинов в золотых шлемах. А в центре — женщину в желтом одеянии, в руке у нее был стяг с львинозмеиной головой.

Под восторженный рев толпы колесница опустилась на зеленовато-желтый искусственный ковер стадиона.

В женщине Ефрем узнал матушку, но из сухой согбенной старушки она сейчас превратилась в стройную величавую Повелительницу.

Колесница сделала круг почета и остановилась посреди стадиона. Матушка и вслед за ней воины медленно сошли на ковер. А волшебные кони — вновь в искрах и пламени — взвились в небо, управляемые одним оставшимся в колеснице человеком.

Стадион в торжественной тишине провожал упряжку, с Первыми Пришельцами.

Всадники четырех отрядов послезали со своих коров, и, все, встав на колени, склонили головы.

Прогремели три пушечных залпа, и вслед за этим миллионный стадион взорвался от мощного приветственного крика:

— О-о-о!.. О-о-о!.. О-о-о!..

— Слышишь, Ефремушка? О-о-о! Почему «о-о-о»? — прокричал в самое ухо Ефрема Утяев.

Ефрем оттолкнул Утяева — смотри, мол. Вдруг стадион смолк. Матушка подняла над головой выхваченный из ножен меч.

— Ну вот. А теперь внимание, — прошептал переводчик. — Смотрите! Это призыв к расизму. Вождей всех отрядов будут благословлять на разбой. -

— Э-э-э... зачем? — удивился Утяев,,

— Ради наживы, конечно!

— Тобби? — спросил Ефрем.

— Нет. «Тобби» — по-фаэтонски «отряд». Вождь — Бур.

Стадион молчал. Из отряда белых коров отделился один человек, он медленно приближался к матушке, окруженной воинами.

— Предупреждаю, сейчас будет настоящая казнь,— шепнул Рыжий переводчик Ефрему. — Это преступники, добровольно согласившиеся за большие деньги на смерть. Попросите детей и женщину отвернуться.

Но тут случилось непредвиденное. Еще на стадионе жертва не подошла к палачу, как вдруг по проходу между рядами пробежал человек. Он на секунду остановился, увидев открытое, без маски, лицо Людмилы Петровны.

Людмила Петровна, побледнев^ вскрикнула.

— Маус! — крикнул тут же и Маратик, узнав своего недавнего гида.

Утяев поддержал Людмилу Петровну, а Рыжий переводчик, как кошка, прыжком преодолел барьер трибуны и по проходу бросился вслед за Маусом.

Все увидели, как трое молодых безбровых парней схватили Мауса и поволокли вниз к запасному выходу.

Рыжий переводчик прибежал обратно. Глаза его блестели, голос был сух и тверд. Он стал неузнаваем.

— За мной! Быстро! Без шума! Один за другим! — скомандовал он. И добавил Ефрему: — Вы прикрывайте! Марш!

Утяев, Людмила Петровна, Маратик гуськом потянулись с трибуны. За ними — Ефрем. Он вел за руку Асю. У нее из-под белой кепки выбилась косичка.

16

Наконец настал час. Ефрем решил вырваться из города Желтого Дьявола любой ценой. Правда, Бур-стар-, ший никаких новых условий не ставил. Казалось, он даже забыл о проигрыше восьми мешочков. Но Ефрем был твердо уверен: пока деньги к Буру не вернутся, свободы не видать. Желание же вырваться из западни, в которой они оказались, стало болезненно жгучим, ни о чем другом, кроме как о родине, они не могли думать. Вот скажут, думал Ефрем, смерть или жизнь в Желтом Дьяволе, — и он выберет смерть. Доконал праздник. Какие странные обычаи, сколько жестокости! Это. дьявольский дурман для обмана собственного народа. Утяев, кроме слов «как говорится... э-э-э...», ничего от волнения не мог сказать, когда заходила речь о празднике. Ефрему снились синтетические белые коровы, которых охотник в шляпе с пером доил в мешочки из-под денег. Молоко было черное и вязкое как деготь. Откуда ни возьмись появилась матушка с саблей, она приказывала Ефрему пить черное молоко белой коровы. Ефрем глотнул, и его стошнило. Он проснулся, чувствуя горечь во рту. А у Людмилы Петровны поднялась температура, только под утро измученная женщина уснула.