Фаэтон со звездой

Еще некоторое время слышались ружейные выстрелы. Потом наступила тишина, нарушаемая стонами раненых, конским ржаньем да бряцаньем оружия.

Курширмат, как затравленный зверь, вот уже несколько месяцев рыскал по Ферганской долине. Он оказался в положении волка, попавшего в облаву: куда бы ни кидался, повсюду натыкался на цепочку пугающих уже одним своим видом красных флажков — настороженных охотников, расставленных по номерам опытным егерем.

Курширмат уходил в Язъяванскую степь, окруженный мюридами, телохранителями, белым офицерьем, нашедшим у него временное спасение от неминуемой расплаты. Всё глубже и глубже в пески, усеянные сахарно-белыми костями погибших людей и коней. Банда двигалась под развернутым зеленым знаменем газавата — священной борьбы с Советской властью, оставляя след из трупов умерших на марше от ран.

«Эмир ляшкар баши» — главнокомандующий войском ислама (это звание Курширмат присвоил себе после зверской расправы над заманенным в ловушку Мадаминбеком, недавно сдавшимся Красной Армии) — иногда поднимался на гребень бархана, протирал полой халата запыленные синие стекла защитных очков, оглядывал единственным воспаленным глазом окрестности. Мельчайшая пыль разъедала веки. Он облизывал сухие, потрескавшиеся губы, слюна была горько-соленой.

Люди из его личной охраны разбили легкий шатер. Вокруг расположились джигиты, жгут костры. Курбаши уселся на белый войлочный коврик — привилегия, которой раньше пользовались только эмиры Бухары.

Скоро пять месяцев как случилось то, о чем долго тайно мечтал Курширмат: он смог назвать себя эмиром ляшкар баши и сесть на белый коврик. Огромный бриллиант кошачьим глазом светится на его руке. Перстень был доставлен ему вместе с пальцем убитого Мадамина. Голова же Мадаминбека досталась Халходже. Из одного кишлака в другой возил Халходжа голову изменника, надетую на пику, сея ужас среди населения, облагая данью и богатых и бедных во имя газавата.

...Курширмат потягивает чилим[2]. Чуть сладковатый, с привкусом гнильцы, дым анаши туманит голову. Сердце бьется все слабее, слабее: сейчас наступит кейф. Курширмат делает еще одну глубокую затяжку. Черная ночь опускается на пески. Сквозь синее стекло единственный глаз с трудом различает лица приближенных, расположившихся по другую сторону низенького, украшенного тонкой резьбой складного столика. Чуть поблескивают высокие бутылки на столике. Он снимает очки и исподлобья оглядывает сидящих. Вот Алексей Ситняковский, казачий есаул. Раньше он служил Мадаминбеку. Когда тот сдался Фрунзе, Ситняковский переметнулся к новому эмиру ляшкар баши. Военный советник полулежит, опираясь локтем на свернутый халат. Он цедит коньяк и изредка забрасывает в рот несколько сухих ягод винограда. Пьет и не пьянеет.

Начальник разведки красавец и весельчак Аулиахан-тюря пьет шампанское: и пьянит, и утоляет жажду. Вода в хурджунах на исходе, надо беречь.

А вот Ненсберг. Тоже достался по наследству от Мадамина. «Министром юстиции был в правительстве Мадамина, мне теперь служит... Раньше приди к этому адвокату, небось пиалы чая не послал бы в прихожую. Теперь мой коньяк пьет, ош-пош ест, бумажки разные и приказы пишет. Теперь я — эмир-уль-муслимин — повелитель, и мне служат все, в том числе царские и турецкие офицеры. И сам эмир святой Бухары хочет, чтобы я командовал его войском... Ну, это подождет... Он — у себя эмир, я — здесь»...

Есаул Половцев — его присутствие можно угадать только по пыльным и старым лакированным сапогам, торчащим из-за спины Ненсберга, спит, воспользовавшись привалом. Злой, как камышовый кот, хитрый, как шейх Шахимардана...

Сердце стучит гулко, как прогретый над костром бубен. Сквозь невнятный разговор окружающих, звон посуды все явственней раздается в ушах эмира ляшкар баши незнакомая волнующая мелодия. Курширмат знает, что стоит ему пошевелить рукой в локте — зазвенят струны дутара, пальцами — зазвенят серебряные украшения на запястьях невидимой желанной танцовщицы. Он один наслаждается райской музыкой. Один ждет появления танцовщицы. Пусть громче играет волшебная музыка! Единственный глаз возбужденно блестит на потном лице извивающегося в конвульсиях Курширмата.

— Кейфует эмир ляшкар, — с завистью произносит Ситняковский. Полные влажные губы его кривятся в брезгливой усмешке. — Надраться бы самому до положения риз! Так ведь не берет коньяк. Самогонки бы русской!...

— Можно и коньяком надраться, — замечает Ненсберг. — Больше настойчивости, есаул! Цель близка! — приглаживает ладонью рыжеватые волосы, зачесанные на прямой пробор.

— Иди ты к черту, немецкая свинья...

— Ты дурак, Ситняковский. Я с тобой поссорюсь! — длиннее «остзейское» лицо его брезгливо морщится.

— Ну и иди ты...

Курширмат не видит окружающих. Он раскачивается в такт ему одному слышной мелодии. Синие очки в серебряной оправе валяются у ног.