Факап

В отличие от меня, Глумова в комиссию попросилась сама. Как я и думал, связано это было с её научными интересами — то есть с ранней эпохой НТР. Конкретно она занималась проблемой интегрального когнитивно-технологического барьера, ограничивающего возможности цивилизации в эпоху массового производства. Тема была хороша уже тем, что любые результаты можно было обосновать с точки зрения ТИП без особого насилия над материалом. Во всяком случае, она так думала, пока не столкнулась с данными по Саракшу, которые её заинтересовали.

Картинка, которая у неё сложилась, была такова. На планете, уровень развития которой соответствовал примерно середине земного двадцатого века, у одного из государств имелась ментоскопическая техника. Уровень которой никак не соответствовал тому уровню биологических знаний и технических возможностей, которые местной цивилизации полагались. На земную технику эта аппаратура тоже была непохожа: инженерные решения были другие, причём, по словам Майи, крайне неестественные. У неё создалось впечатление, что всё это оборудование переделано из чего–то другого, а потом эти переделки копировались. Тот же самый эффект наблюдался и на другой технике. Например, оружие: обычный огнестрел, но состав взрывчатой смеси довольно экзотический. Или, скажем, уровень биологии — туземцы всерьёз занимались выведением разумных животных. И преуспели: оказывается, милые собачки-голованы были родом именно с Саракша.

Что касается пресловутых каммереровских лучей, то ничего подобного не обнаружили. Однако население страны было убеждено, что такая штука существовала и применялась. Грешили на какой–то «центр», якобы располагавшийся в столице и облучавший всю страну. Центр искали, но не нашли. Впрочем, Каммерер утверждал, что он его взорвал, а взорванных зданий в столице хватало — в стране косяком шли военные путчи и перевороты. В настоящий момент там воцарился настоящий хаос, чем воспользовался КОМКОН и наложил на посещение планеты временное вето.

Я всё это выслушал и спросил Майю, что она сама об этом думает.

— Понимаешь, Яша, — сказала она, ставя на стол чашечку, — я теперь думаю, что прав Пильгуй. Гипотеза его мне не нравится, но других объяснений не вижу.

Тут у меня затрезвонила рабочая панелька, и это последнее, что я помню.

День 25

Кончился шоколад. Ну и пёс с ним, я на него уже смотреть не мог. Осталась стандартная биологическая смесь, типа той, что нас заставляли жрать в лётном. По вкусу — что–то вроде жёваной резины, но содержит все необходимые питательные вещества и микроэлементы. С точки зрения пищеварения и вообще здоровья — самый оптимум. Буээээ.

Хотя вообще–то человеческое сознание является органом упреждающей адаптации. И само отлично адаптируется, особенно если ему немножечко помочь. Проще говоря, человек такая скотина — ко всему привыкает.

Взять хотя бы стирание памяти. Неприятная вещь. Калечащая процедура. Но в большинстве случаев человек очень быстро забывает сам факт, что у него что–то стёрли. Потому что если аккуратно выстричь из неё ненужные кусочки, мозг поработает и заполнит пустые места ложными воспоминаниями. А этому можно и поспособствовать, подобрав подходящие по смыслу фрагменты и их логично простроив. У хорошего психокорректора вроде Бори Левина клиент вообще ничего не ощущает, кроме чувства глубокого удовлетворения. Потому что внутренний мир становится проще, а это вызывает облегчение… Можно, кстати, вообще ничего не стирать — просто убрать логические и эмоциональные связки между воспоминаниями. В памяти всё останется, вот только вспомнить человек ничего не сможет. Ещё есть такой приём, как эмоциональное вытеснение. Память саму по себе оставляют, просто вспоминать какие–то вещи или думать на какие–то темы становится неприятно. И мозг сам затирает ненужное… И ещё много всяких вариантов, Левин меня по этой части изрядно просветил.

В общем, вы можете понять, как я удивился, когда мне вырезали четыре недели жизни целиком. Ножницами, можно сказать. Вот прямо так — я сижу с Майей в кафе, у меня звонит панелька. И сразу после этого, без перехода, с меня снимают шлем, отцепляют датчики и суют на подпись документы о характере проделанной надо мной процедуры, правовых основаниях и отсутствии технических претензий. Каковые я завизировал, пребывая при этом в полном недоумении. Потому что меня никогда так не резали. Хотя нет, один раз было, но тогда действительно повод был. (И я его помню, хе-хе.) Но даже тогда — вырезали двое суток. А не четыре недели.

Более внятно картину мне обрисовал Евгений Маркович, с которым я встретился на следующий день.

Славин был весь такой в костюмчике, галстук под цвет глаз, волосы на пробор. Из чего я сделал вывод, что дела у него идут неважно: он обычно причепуривается именно в таких ситуациях. Уж не знаю почему. Может, это ему уверенности добавляет. Но есть примета верная: если Маркович при параде — значит, беда. Так вот, в тот день на нём были запонки с гугонскими алмазами.