Факел

— Ну, а что сказали бы твои единоверцы о рассказах Эмпедокла про сотворение мира и богов?

— Позволь, я отвечу тебе словами Писания, — сказал Никодим. — «В начале сотворил бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух божий носился над водою. И сказал бог: да будет свет. И стал свет».

Гиппократ задумчиво посмотрел на своего гостя, но ничего не сказал, и Никодим продолжал:

— Давид, поэт и царь евреев, писал: «Господи! Ты нам прибежище в род и род. Прежде нежели родились горы, и ты образовал землю и вселенную, и от века и до века ты — бог. Ибо пред очами твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи».

Гиппократ одобрительно улыбнулся.

— Так значит, ваш бог, — спросил он, — подобен человеку и создан по образу людей?

— Нет. Но сказано, что человек был сотворен по образу и подобию бога, а Давид пел о нас, как об овцах, пасомых пастухом: «Господь — пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою; направляет меня на стези правды ради имени своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что ты со мной; твой жезл и твой посох — они успокаивают меня».

— Прекрасно! — заметил Гиппократ. — Но раз он пастух, то значит, вы видите его и слышите его голос?

Глаза Никодима блестели от удовольствия — эта беседа ему очень нравилась.

— Иегова, — сказал он, — еще и веяние тихого ветра. Написано, что Илия поднялся на высокую гору и воззвал к господу: «И вот, господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы перед господом, но не в ветре господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении господь; после землетрясения огонь, но не в огне господь; после огня веяние тихого ветра, и там господь».

Гиппократ кивнул.

— Сократ, — сказал он, — учит, что у людей есть души и что они каким-то образом сообщаются с духом бога. Он, конечно, стал бы допытываться, откуда ты все это знаешь, но думает он примерно то же, если не ошибаюсь.

Проводив Никодима до дверей, он вышел вслед за ним во двор и остановился, глядя на звезды. «Надо помочь этому молодому человеку и в будущем справляться с его болезнью», — подумал он и заговорил с Никодимом о его отце и о дальнейших планах.

— У всех людей, — сказал он, — есть свои несчастья, и надо уметь жить с ними и преодолевать их. Такова и твоя эпилепсия — не больше. Я думаю, теперь ты будешь чувствовать себя лучше. Но как бы то ни было — у тебя впереди вся жизнь. Найди себе дело. Попробуй, когда вернешься, принять участие в постройке стен нового Иерусалима.

Глава XIV Праздник Аполлона

Когда на следующее утро Гиппократ вышел из дому с дорожной сумкой в руке и направился к воротам усадьбы, было еще темно. Вдруг его пальцы лизнул теплый язык, и во мраке послышалось восторженное повизгивание Бобона. Пока Элаф зажигал факел от масляного светильника, мерцавшего в привратницкой, Гиппократ нагнулся к собаке и принялся поглаживать короткую шерсть на голове и теплом боку.

— Эх, Бобон, Бобон! Как тебе понравится, если я привезу тебе из Книда красивую молодую хозяйку? Не виляй хвостом — надежды на это мало!

Элаф вскинул на плечо сумку своего господина и, высоко подняв факел, вышел за ворота. Гиппократ следовал за ним, стараясь держаться в кругу света, а Бобон уронил голову на лапы и, грустно помахивая хвостом, негромко тявкнул на прощанье.

Наступил первый день знаменитого праздника Аполлона Триопионского. Все жители Коса, сумевшие заручиться местечком на корабле или в лодке, отправлялись сейчас через залив Керамик и вокруг Книдского полуострова в Триопион. Этот обычай возник в незапамятные времена — когда именно, не знал даже их земляк историк Геродот.

Гиппократ и Элаф молчали всю дорогу до гавани. Там Гиппократ велел рабу поставить сумку на землю. Старый привратник с неохотой исполнил приказание. Он чувствовал, что что-то неладно, но не знал, в чем дело.

— Да будут милостивы к тебе боги, — сказал он.

Гиппократ поблагодарил его и долго смотрел ему вслед, пока факел не превратился в огненную точку и не исчез вдали. Его глаза не сразу привыкли к темноте, и несколько минут он ничего не видел. Остро пахло рыбой, и ему вспомнилась Галасарна. Поднялся холодный ветер. Фонари над открытыми лавчонками на берегу раскачивались все сильнее. А между лавчонками он, привыкнув к темноте, разглядел теперь плакучие ветви тамарисков. Они колыхались на ветру, как женские волосы, как одежды плакальщиц, в медленной пляске приближающихся к могиле. Он вспомнил слова, которые десять дней назад сказала ему на прощанье мать: «Впереди ждет беда, а может быть, и трагедия».

— Гиппократ! — окликнул его чей-то голос, и он отозвался. Вскоре из тьмы вынырнула приземистая широкоплечая фигура его брата.