Факультет ненужных вещей

– Может, и унесло, – равнодушно согласился большеголовый. – А может, и утопили, хитрого тут ничего нет. Места здесь такие. Ладно, милиция приедет, все разберет...

– Снасильничали и бросили, – сказал Нейман.

– Да вы кушайте, кушайте, – повторил большеголовый.

Был он как будто неуклюж и неповоротлив, а на самом деле все у него получалось ловко, сноровисто; легко он прихватил снятыми рукавицами горячий котелок, мягко снял с огня и сразу крепко и прочно угнездил в камнях; потом быстро и ловко нарезал перочинным ножом крупные и ровные ломти хлеба и разложил их на какой-то фанерной дощечке, то есть как будто не только приготовил уху, но и стол накрыл.

– А вы из здешнего колхоза? – спросил Нейман.

– Бригадир шестой рыболовецкой бригады, – ответил большеголовый, – вот они, наши землянки. – И он кивнул головой в темноту у реки.

– Платье тоже не факт, – сказал вдруг тот, с лисьей физиономией, – у нас вот было: одна разрядилась во все ненадеванное да с моста и сиганула. Так и тела не нашли. Только туфли лаковые на мосту остались. Так это, может, и здешняя.

Что-то дурацкое, дурное нашло вдруг на Неймана, и он ляпнул:

Я страдала, страданула,

С моста в речку сиганула.

Из тебя, из дьявола,

Три часа проплавала.

– Нет, тогда не так было, – не согласился похожий на лисичку. – Тогда всем им 24 часа давали, а у нее свадьба уже была назначена. Жених с ней собирался ехать, а он на хорошем счету у себя был, вот она подумала да и...

– И дура, – сказал большеголовый крепко. – И большая она дура! Тоды что же нам-то надо делать? Тоды нам всей деревней прямо на шпалы ложиться? Только что так. Вот у меня трое маленьких было, сюда привезли – через два года ни одного не осталось. Все животом померли. Так что я теперь должен делать? А?

– Что раскричался, Лукич? На всю реку слышно.

Из темноты вышел старик – высокий, жилистый, весь седой, только бородка изжелта-белая, как от табака. Лицо у него было бурое, иссеченное даже как будто не морщинами, а шрамами, и только глаза так и остались веселыми, бедовыми, совсем молодыми.

– Ну как тут у вас? – спросил он.

– Да вот, – ответил большеголовый и кивнул на утопленницу, – все вставать не хочет, уж ждем-ждем, взглянем, а она все лежит.

– Да? – покачал головой бородатый. – Неважное ваше дело. А гражданин начальник все не едет?

– Так он теперь третий сон видит, гражданин начальник-то, – усмехнулся большеголовый. – К утру теперь, наверно, надо его ждать. Он на нас надеется, не дадим ей убечь, скрыть свою личность.

– Это так, конечно, – вздохнул бородатый. И вдруг, как будто только что заметил Неймана, хотя как появился, так на него и уставился. – Доброго здравия, – сказал он почтительно. Нейман кивнул ему. – Не из правления?

– Нет, я тут... – начал что-то неловко Нейман.

– А я подумал, из правленческих кто. Ты иди, иди, Лукич, – сказал старик, вглядываясь в темноту, и как будто только что увидел того, похожего на лисичку. – А, и ты тут, Яша, человек Божий, покрытый кожей, – сказал он, – значит, всем частям сбор. Не заскучаешь. Когда будешь идти, скажи моей старухе, чтобы Мишку через два часа взбудила. А то, знаешь, нас из города-то не видно, могут и завтра к обеду пожаловать.

– Счастливо оставаться. – Большеголовый встал, подобрал мешок и пошел.

– Значит, ушицу варите? Хорошее дело, – сказал старик.

И тут резко дунул ветер. Пламя взметнулось, и осветился горбатый серый брезент и тонкая женская рука рядом на гальке. Рука была белая, с распущенными пальцами. Огонь прыгал, и пальцы словно шевелились.

– Цеплялась, – вздохнул старик. – Когда тонут, так завсегда цепляются. Я из Волги одного мальчонку тащил, так он чуть и меня не потопил.

Он встал, подошел и заправил руку под брезент, но она опять упрямо вылезла. Тогда он совсем сдернул брезент, и Нейман на минуту увидел красное платье, ожерелье и откинутую назад голову с распущенными волосами и полуоткрытым ртом. Глаза тоже были открыты. Огонь и тени прыгали по лицу, и казалось, что утопленница поджимает губы и щурится.

– Как заснула, – сказал старик. – Эх, девка, девка, да что же ты над собой сотворила?

Тени все прыгали и прыгали по лицу покойницы, и то, что она лежала совершенно спокойно и прямо, как будто действительно заснула или притворилась, что он видел ее ровные крепкие зубы, а в особенности то, что глаза были открыты и стояла в них темно-молочная смертная муть, та белая мертвая вода, которую Нейман всегда подмечал в глазах покойников, – все это заставило его вздрогнуть как-то по-особому. И не от страха и даже не от щемящей мерзкой тайны, которая всегда окружает гроб, могилу, умершего, а от чего-то иного – возвышенного и непознаваемого.

– А что же ее не откачивали? – спросил Нейман.

– Часа четыре ломали и так и сяк, – ответил седой, – и фельдшер был, и доктор – всех частей сбор. Один раз так трахнули, что кровь пошла, обрадовались, думали, жива. Мертвые, мол, не кровенят. Нет, куда там!