Факундо

Унитарии не представляли себе революции иначе, как под командо­ванием Солера[420], Альвеара, Лавалье или другого военачальника с классической репутацией, а между тем в Буэнос-Айресе происходило то, что произошло во Франции в 1830 году[421]: все генералы были за революцию, но им недоставало страсти и воли, они были бездеятельны, подобно сот­ням французских генералов, что, не поддержав своим мечом революцию, в июньские дни лишь пожинали плоды народного мужества. Нам не хва­тало поддержки молодежи Политехнической школы[422], которая встала бы во главе горожан, ждавших лишь решительного клича, чтобы выйти на улицы, обратить в бегство Масорку и изгнать каннибала. Когда все попытки провалились, Масорка взяла на себя несложный труд залить эти улицы кровью и вселить ужас в души тех, кто выжил в вакханалии преступлений. В конце концов французское правительство приказало м-е Макко[423] любой ценой добиться прекращения блокады, и, благодаря его познаниям в американских делах, был подписан договор, который отдавал на милость Росаса армию Лавалье, достигшую в тот момент пригородов Буэнос-Айреса. Так Франция лишилась тех глубоких симпа­тий, которые испытывали к ней аргентинцы; исчезли также и симпатии французов к аргентинцам, хотя галло-аргентинское братство основыва­лось на такой глубокой приязни одного народа к другому и такой общно­сти интересов и взглядов, что еще и сейчас, после всех промахов фран­цузской политики, через три года после тех событий, стены Монтевидео еще защищают герои-чужестранцы[424], которые видят в этом городе по­следний оплот европейской цивилизации в пределах Ла-Платы. Быть мо­жет, все это пошло на пользу Аргентинской Республике — ведь подобная развязка заставила нас познакомиться с подлинной французской Властью, с подлинным французским Правительством, весьма отличными от той идеальной, прекрасной Франции, великодушной и космополитичной, про­лившей за свободу столько крови; Франции, которую мы возлюбили в 1810 году благодаря ее книгам, журналам, философам. Политика Фран­цузского правительства, такая, какой нам изображают ее публицисты — Консидеран[425], Дамирон[426] и другие,—основанная на идеях прогресса, свободы и цивилизации, могла бы осуществляться на берегах Ла-Платы без опасений за судьбу трона Луи Филиппа, меченного знаком рабства Италии, Польши и Бельгии[427]; и Франция стала бы пожинать плоды сво­его влияния и симпатии к ней, которые не смог принести ей злополуч­ный договор Макко, призванный укрепить власть, враждебную по своей природе европейским интересам — эти интересы могут укорениться в Америке лишь под сенью деятельности в интересах цивилизации и сво­боды. Я говорю то же самое и в отношении Англии, чья политика заста­вила заподозрить, что она имеет тайное намерение, используя деспотизм Росаса, ослабить дух сопротивления, что отверг ее притязания в 1806 году, вновь попытать счастья в Рио-де-ла-Плате в удобный момент — когда война в Европе или какое-либо другое крупное общественное по­трясение развяжут ей руки для разбоя, и заполучить новые владения с помощью договора, подобного итоговому соглашению в Вене, когда одним лишь мановением руки она обрела Мальту, Эль-Кабо и другие террито­рии[428]. Как можно понять ее политику иначе — если только это не про­стительное последствие неведения Европы относительно положения в Америке — как можно, повторяю, иначе понять то, что Англия, столь усердно изыскивающая рынки для сбыта своей мануфактуры, на протя­жении двадцати лет могла спокойно наблюдать (если даже не содейст­вовать тайно)[429] искоренение всех начал цивилизации на берегах Ла-Платы и всякий раз подпирала невежественного тирана, как только он начинал шататься, того самого тирана, который перекрыл русло Ла-Пла­ты, чтобы Европа не могла проникнуть в глубины Америки и добраться до ее богатств, которые и нам не приносят никакой выгоды? Как можно терпеть этого заклятого врага чужестранцев? — ведь будь у власти дру­гое правительство, симпатизирующее европейцам и защищающее права личности, оно покровительствовало бы иммиграции, и европейцы засели­ли бы за потерянные двадцать лет берега наших гигантских рек, и здесь произошли бы чудеса, подобные тем, что за меньший срок совершились на берегах Миссисипи. Или Англии безразлично, с каким правительст­вом иметь дело — лишь бы были покупатели? Но что будут покупать у нее шестьсот тысяч бедных гаучо, лишенных как промышленности, так и нужд, живущих при таком правлении, которое, искореняя европейские обычаи и вкусы, с неизбежностью способствует уменьшению интереса к европейским товарам? Или мы должны поверить, что Англия настолько не осведомлена, как лучше обеспечить свои интересы в Америке? Или она своей могучей дланью хочет задушить то, что сама породила на Се­вере? Напрасные надежды! Такое государство вырастет вопреки Англии, как бы ни старалась она ежегодно выпалывать его ростки,— мощь этого государства заключена в богатствах пастушеской пампы, тропического севера и в великой системе судоходных рек, сходящихся в горловине Ла-Платы. С другой стороны, мы, испанцы, не сведущи ни в навигации, ни в индустрии, и Европа многие века будет обеспечивать нас своими машинами в обмен на наше сырье; и она, и мы выиграем от такого об­мена. Европа даст нам весла в руки и повлечет буксиром вверх по тече­нию, пока у нас не появится вкус к судоходству.