Факундо

В такие минуты упоения боем, подобно ангелу-хранителю, появлялся мой отец, чтобы вытащить меня из трясины, которая без его вмешательства могла оказаться для меня роковой. Благодаря отцу число моих друзей в дивизии все возрастало, и вот утром 29 сентября, в день наше­го поражения — тогда в результате моей наблюдательности и умения предвидеть ход событий мы выиграли один бой, прорвавшись через раз­рушенную ночью стену,— молодой офицер Гутьеррес предоставил мне отряд в двадцать человек, чтобы я ударил по врагу на другом фланге. На этот раз под моим началом были внушительные силы, а обстановка — улица с глухими стенами домов — диктовала весьма сложный стратеги­ческий план: продвинуться вперед, затем быстро — назад — вот две главные операции, стержень плана. Солдаты с обеих сторон, главным образом ополченцы, меньше всего желали рисковать жизнью, меня же одолевал азарт, и я собирался его удовлетворить.

Начинается перестрелка, прелюдия схватки, я бросаюсь вперед и, желая раззадорить противника, обзываю их офицера монтонеро, страусом и другими милыми прозвищами, а он, не очень-то высовываясь сам, вы­ставляет вперед трех или четырех солдат, и они целую минуту непре­рывно палят по мне. Исхитряюсь, как могу, стараюсь не служить им мишенью, не выдать, что у меня пропал кураж, и счастливо уклоняюсь от пятнадцати выстрелов с расстояния в двадцать пять шагов. Прика­зываю атаковать — в секунду ряды перемешиваются, и тут же отступа­ют и мои, и чужие, каждый в свою сторону, оставив на поле мимолет­ного сражения незадачливого командира, недовольного тем, что игра кончается.

Собирая своих, замечаю по поведению коня, что за мной кто-то сле­дует: ага, это противник, затесавшийся в наши ряды: ведь форма у всех одна — пончо; солдаты бросаются на врага, я пытаюсь защитить его, они требуют расправы, стреляют; я приближаюсь и, когда ему удается отойти к своим, сам умудряюсь очутиться в гуще неприятеля, но разво­рачиваю коня, хорошенько пришпориваю его и по ручью, что течет по обочине, направляю в расположение наших; сам же обороняюсь от тех, кто бросается наперехват. Вот один из моих военных подвигов, наиболее поддающийся пересказу. Потом я повзрослел, стал пехотным капитаном и, соответственно, более осмотрительным.

Нередко я оказывался свидетелем споров между генералом Альварадо и несчастным Мойано. Альварадо всегда был неправ, но пользовался авторитетом участника Войны за независимость и всему противопостав­лял самую сокрушительную силу — бездеятельность. Мойано был рас­стрелян, а Альварадо, потерпев поражение, преспокойно вернулся в Сан-Хуан. Позднее он просил передать в Чили писателю сеньору Сармь­енто, намекающему в «Жизни Альдао» на его неблаговидное поведение, что все обвинения с него сняты. Мой ответ сильно удивил Фриаса: «Ска­жите генералу, что сеньор Сармьенто, к коему он обращается,— это тот самый адъютантик, которого он передал Мойано и однажды отругал за слишком большой интерес к разговорам командиров между собой». О! Сколько потерпела Республика от мужей достойных, но равнодушных, не способных понять, кто с ними рядом. Вспоминаю, ко мне проникся расположением пылкий патриот дон Хосе Мариа Салинас, экс-секретарь Боливара — он был обезглавлен Альдао и изувечен с беспримерной даже по тем временам жестокостью. В канун поражения при Пиларе, несмот­ря на мою молодость, мне доверили присутствовать на военном совете командного состава; полагаю, причиной тому были не только дружба с доктором Салинасом и симпатии ко мне со стороны обоих Вильянуэва и Сулоаги, принявшего командование дивизией, но и безусловная точность моих суждений.