Факундо

Об  одном эпизоде не могу умолчать, поскольку он связан с темой повествования. Всем известны обстоятельства постыдного поражения у Пилара. Инок Альдао в пьяном виде приказал палить из шести пушек по группе из шестидесяти офицеров, толпившихся вокруг его брата Фран­сиско Альдао, который прибыл в наш лагерь после заключения переми­рия. Беспорядок в войсках, что разбрелись после подписания перемирия, стал причиной неминуемого разгрома, все попытки наладить оборону оказались бесплодными. Никогда еще человеческая натура не казалась мне столь низкой, и лишь Росас превзошел в цинизме этих негодяев, прибегнувших к подобным средствам. Я был настолько ошеломлен, ослеп­лен отчаянием, что, когда появился отец и стал уговаривать меня поки­нуть поле боя, я грубо прогнал его. Но тут же возник Лаприда, знаме­нитый Лаприда, президент Тукуманского конгресса, и отечески отчитал меня — опасность возрастала с каждой минутой. Несчастный Лаприда! Я был последним из тех, кто уважал и ценил его, кто слышал этот го­лос, вскоре умолкший навсегда! Последуй я за ним, и нам не пришлось бы оплакивать утрату того, кто прославил свою родину — Сан-Хуан, пе­ред кем склоняли голову лучшие сыны Республики — ведь он был одним из отцов родины, олицетворением Тукуманского конгресса, провозгла­сившего независимость Объединенных провинций. Едва мы расстались, как тут же он был убит, говорят, санхуанцами, но долгие годы никто не знал подробностей трагической развязки той ночи!

Я покинул поле битвы после того, как на моих глазах погиб адъютант Эстрелья, один из наших прикончил преграждавшего мне путь враже­ского солдата — мы бились с ним на пиках и саблями, и я ранил его. Пришлось пробираться через расположение частей противника, попадать в различные переделки, переживать неповторимые мгновения, оказывать­ся на улицах, занятых нашими, потом снова на территории врага. В од­ном месте я видел, как братья Росасы, принадлежавшие к враждебным лагерям, схватились между собой из-за коня; в другом повстречал Хоаки­на Вильянуэву, который вскоре был пронзен пикой, потом наткнулся на его брата Хосе Мариа, обезглавленного три дня спустя. Положение ме­нялось каждый миг, как на конских скачках, а состояние духа победи­телей и побежденных, стеснившихся на одной улице на расстоянии в пол- лиги друг от друга, не позволяло и помыслить о спасении бегством. Мало кто знал, что происходило позади нас, и одним из этих немногих был я. Час тревоги и страха настал для меня, когда, выйдя из лабиринта смерти, дорогой, которую среди ужасов прокладывала мне моя счастливая звез­да, я попал в руки мародеров, направлявшихся на грабеж в город. Меня разоружили, разули, но затем передали начальнику гарнизона дону Хосе Сантосу Рамиресу. К чести его следует сказать, что он оставил по себе достойную память: в этой мясорубке он спасал раненых и пленных, укрывал их под своим домашним кровом. Майор Рамирес спас и меня: четыре дня спустя, когда в Сан-Хуан был доставлен приказ расстрелять взятых в плен молодых санхуанцев (тогда погибли Эчегарай, Альбаррасин, Карриль, Морено и другие — большинство принадлежало к именитым фамилиям города, без колебаний, по убеждению взявшим в руки ору­жие), дон Хосе Сантос Рамирес ответил тем, кто требовал моей выдачи: «Этот юноша — гость в моем доме, и вы сможете схватить его, лишь пе­решагнув через мой труп». Вскоре он отправил меня к Вильяфанье, и один из моих дядьев водворил меня в лоно семьи.

Достойно воспоминания и то, что происходило с моим отцом, спас­шимся в начале нашего разгрома. Не имея обо мне никаких известий, он был безутешен, потерял покой, страдал от того, что уцелел. Каждый раз отец отправлялся встречать беженцев в надежде, что среди них оты­щется его сын, дождался последней группы — за ней двигались враже­ские войска. Он не последовал далее за беглецами в Кордову, целыми днями метался в расположении авангарда противника и наконец был схвачен — так инстинкт толкает тигра, у которого отняли детеныша, в руки жестоких охотников. Отца доставили в Сан-Хуан, заперли в ча­совне и не расстреляли лишь благодаря выкупу в две тысячи песо.