Факундо

Кусты орешника переплетают широколистные ветви с кронами каобы и эбано; кедр позволяет расти рядом с собой классическому лавру, а тот, в свою очередь, прячет в листве символ Венеры мирт, и еще остается место тянущимся к солнцу туберозе и белой лилии. Здесь отвоевал себе место громадный душистый кедр, там густыми колючими ветками пре­граждает вам путь розовый куст. К старым стволам прилепились раз­личные виды цветущих мхов, и лианы и шелковицы украшают, опуты­вают и переплетают все деревья. Над этой растительностью, чьи комбина­ции и богатство колорита исчерпали бы палитру фантазии, роем порхают золотистые бабочки, блестящие пикафлоры, тысячи изумрудных попу­гаев, голубые сороки и оранжевые туканы. Гомон крикливых птах оглу­шает вас весь день напролет, словно шум мелодичного водопада. Анг­лийский путешественник майор Эндрюс[334], посвятивший многие страницы описанию подобных красот, рассказывает, что по утрам он отправлялся в лес наслаждаться пышным великолепием этой растительности; попа­дая в благоуханные заросли, околдованный, забыв обо всем, словно в бре­ду, углублялся он в темную чашу; а когда, наконец, возвращался домой, одежда на нем была порвана, исцарапано и поранено лицо, порой из ран капала кровь, но он ничего не замечал.

На многие лиги вокруг города раскинулись леса, там растут преиму­щественно сладкие апельсины, и на определенной высоте их кроны об­разуют свод, который поддерживает миллион гладких точеных колонн. Палящие лучи солнца никогда не могут увидеть сцены, разыгрывающие­ся на зеленом ковре, покрывающем землю под этим гигантским шатром. А что же это за сцены! Воскресными днями в бескрайние лесные гале­реи устремляются горожане, приходят тукуманские красавицы; собира­ются и семьями, каждая семья выбирает понравившееся ей место; если дело происходит осенью, идут, подбивая ногой апельсины, а весной на толстом ковре из цветов апельсиновых деревьев кружатся в танце пары, и с запахом цветов, ослабевая вдали, разносятся грустные песни под аккомпанемент гитары. Вам, случайно, не кажется, что это описание заимствовано из «Тысячи и одной ночи» или иных волшебных восточных сказок? Поспешите сами вообразить сладострастие и красоту женщин, что рождаются под этим пламенеющим небом: устав, они отдыхают в сьесту, в неге склонившись в тени миртов и лавров, и засыпают, опья­ненные ароматами, от которых задыхается тот, кто не привычен к подоб­ной атмосфере.

Факундо устраивается на одной из тенистых полян, возможно, желая поразмыслить, что же делать с этим бедным городом, который замер, как белка, под лапой льва. А несчастный город между тем озабочен проек­том, полным невинного кокетства. Депутация девочек, излучающих юность, целомудрие и красоту, направляется туда, где полулежа отдыхает на своем пончо Кирога. Самая смелая и воодушевленная выходит вперед, она колеблется, смущается, ее подталкивают стоящие позади, вот все останавливаются, охваченные страхом, опускают невинные личики, по­том переглядываются, подбадривают одна другую, и так, с робостью продвигаясь вперед, наконец, предстают пред очи Факундо. Тот прини­мает их с добродушием, сажает вокруг себя, поджидает, пока они успо­коятся и, наконец, спрашивает о причине столь приятного визита. Они молят даровать жизнь офицерам, ожидающим расстрела.

Среди представительниц столь избранной и робкой депутации то слы­шится плач, то улыбка надежды освещает их лица, о милосердии молят все деликатные прелести, присущие женскому полу. Факундо проявляет живое внимание, сквозь бурные заросли его черной бороды можно различить выражение любезности и предупредительности. Он начинает спра­шивать каждую из них, хочет узнать, кто из какой семьи, кто где живет; мельчайшие подробности, кажется, интересуют его и доставляют ему удовольствие; так проходит целый час, они ждут и надеются, и наконец Факундо говорит с выражением самого искреннего добродушия: «Слыши­те эти выстрелы?»

Поздно! Их расстреляли! Крик ужаса вырывается из уст ангелочков, и они разбегаются, будто стайка голубок, преследуемая коршуном. Действительно, их расстреляли. Но как! Построенные на площади тридцать три офицера, начиная с полковника и ниже, встречают смертоносную пулю совершенно обнаженные. Два брата, отпрыски одной почтенной семьи из Буэнос-Айреса, обнялись перед смертью, и тело одного защити­ло от пули другого. «Я помилован,— кричит тот,— по закону я спасен!» Чего только ни отдал бы за жизнь этот наивный бедняга! Исповедуясь, он вынул спрятанный во рту перстень и поручил священнику передать его красавице-невесте; она же отдала взамен свой разум, который до сих пор не вернулся к несчастной.