Факундо

Итак, внутренние районы теперь имели своего главу; и тот, кто был разгромлен при Онкативо, тот, кому не доверили войска в Буэнос-Айресе и выдали лишь несколько сотен заключенных, мог считаться отныне вто­рым, если не первым человеком у власти. Чтобы подчеркнуть раздел Республики, провинции, расположенные по берегам Ла-Платы, заключи­ли соглашение, подобие федерации[342], из двух фракций, договорившись о взаимной независимости и свободе; и действительно, феодальный федера­лизм в тех провинциях был очень силен — в Санта-Фе он был представ­лен властью Лопеса, в других областях — Ферре[343], Росасом, уроженцами тех краев, которыми они правили; в то время Росас уже начал оказы­вать влияние на общественные дела. После разгрома Лавалье Росаса при­звали в Правительство Буэнос-Айреса, и его правление до 1832 года не выделялось ничем особенным. Правда, не следует забывать об одном многозначительном факте. С самого начала Росас потребовал, чтобы его облекли Всей Полнотой Общественной Власти[344], и невозможно описать в подробностях сопротивление, которое он встретил со стороны предста­вителей города. Однако просьбами и уговорами он добился этих полномо­чий на время войны в Кордове; когда же война закончилась, вновь раз­дались требования, чтобы его лишили неограниченной власти. Сколь ни были велики политические противоречия, разделявшие Буэнос-Айрес тех лет, никто не был способен и вообразить себе абсолютной власти. Росас действовал без нажима, коварно. «Я не думаю ею пользоваться,— гово­рил он,—но, как говорит мой секретарь Гарсиа Суньига, чтобы заставить уважать власть, необходимо, как школьный учитель, стоять с плетью в руке». Это сравнение казалось ему безупречным, и он беспрестанно по­вторял его. Граждане — это дети, правитель — воспитатель, мужчина. Однако экс-губернатор не искал поддержки у граждан, труд, которому он отдал столько лет терпения и упорства, завершался; за годы закон­ного правления он изучил все секреты крепости, знал подступы к ней, ее слабо защищенные места и теперь выходил из правительства только для того, чтобы взять эту крепость штурмом и завоевать власть, осво­божденную от всяких конституционных ограничений и иных подобных пут. Он оставил жезл, но вооружился мечом, чтобы затем заменить и то, и другое на топор и железные прутья — древний символ власти римских правителей. Во второй период губернаторства Росаса была предпринята крупная экспедиция с целью расширения и укрепления южных границ провинции[345], часто подвергавшихся набегам дикарей,— главой кампании он провозгласил себя. Грандиозный план предусматривал общее наступ­ление армии, состоявшей из трех колонн, которые должны были действо­вать на фронте в четыреста лиг от Буэнос-Айреса до Мендосы. Кироге было поручено командовать силами внутренних провинций, в то время как Росас должен был следовать Атлантическим побережьем. Размах и польза предприятия скрывали от глаз плебса завуалированную чисто по­литическую идею. В самом деле, разве не великое это дело — защитить от индейцев южную границу Республики, превратив берег крупной реки[346] в рубеж, укрепленный цепью фортов,—задача совершенно выпол­нимая практически и обоснованная еще Крусом[347] в результате его путе­шествия от Консепсьона до Буэнос-Айреса. Однако Росас вовсе и не думал о каких-то предприятиях во благо Республики. Его войско совер­шило неспешную военную прогулку до реки Колоргдо, занимаясь по пути изысканиями в области почв и прочих природных особенностей края.

Разрушение нескольких индейских селений и пленение какого-то сброда увенчали ту помпезную экспедицию, граница же осталась, как и прежде, незащищенной и таковой пребывает и поныне. Полки Мендосы и Сан-Луиса не достигли и этого и вернулись ни с чем из бесплодного похода по пустынным равнинам Юга. Тогда-то впервые Росас и поднял свое знамя, совершенно сходное с флагами Алжира или Японии, и при­своил себе звание Героя Пустыни, подкрепившее титул Славного Рес­тавратора Законов — тех самых законов, что он намеревался искоренить до основания[348].